Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Полк находился уже на месте. Ко мне вышел Дзевалтовский и очень смиренно и дружественно старался убедить, что все рассказы о том, как он подбивает на бунт солдат, неправда, что он только имеет свое мнение и высказывает его. Но когда дан приказ, он первый выполнит его и считает личным оскорблением подозрение, что он может поступить иначе.

Разговор происходил в присутствии многих членов полкового комитета и многих солдат. Затрудняюсь сказать, насколько его слова были искренни в тот момент – все мы жили в совершенно необычной духовной атмосфере… И хотя он производил сам по себе неприятное впечатление, тогда я верил ему.

Хотя на этот раз я мог в штабе армии сообщить успокоительные сведения, тем не менее было ясно, что корпус находится в стадии полнейшего развала, при котором каждую минуту можно ожидать осложнений. И осложнения были: на другой же день, когда корпусу предстояло занять исходные позиции перед боем, гренадерский полк повернул и отправился верст на двадцать пять в тыл, а за ним последовало несколько сот солдат из других полков. Они были окружены, разоружены, а Дзевалтовский предан суду. Причем присяжные из солдат оправдали его.

В день вторичной атаки корпуса обнаружилось все значение развала организации. Самого наступления я не видел, так как опоздал из-за автомобильной катастрофы. Но я успел к штабу гвардейского корпуса к тому моменту, когда неудача наступления выяснилась вполне. Настроение штаба было нескрываемо, отчетливо и ярко злорадным. Тот же генерал Илькевич, проходя мимо меня, поиронизировал относительно качества армии:

– Видали, как наступает революционная армия…

Судя по рассказам, наступление действительно было неприглядным. Корпус, лучший во всей армии, выступил как будто дружно, под красными знаменами… но, добежав до проволоки противника, не разрушенной артиллерийским огнем, беспомощно залег и не двинулся с места, пока не был дан приказ об отступлении. Но, опять-таки, помимо «моральной», была и техническая сторона дела: солдаты не были обучены преодолевать препятствия и не имели нужных приспособлений.

Вечером я присоединился к Керенскому. Военные воспринимали события спокойнее, указывая, что картина наступления не была необычной. Но Керенский воспринимал это уже почти как неудачу революции. Не знаю, было ли это сознанием действительного значения неудачи или огорчением, что не осуществились мечты о тех возможностях, которые открывало бы удавшееся наступление как для внешней, так и для внутренней политики… Но упадок духа был очень резкий.

Меня лично занимали два вопроса. Прежде всего – технический. Мне казалось, что значительная часть неуспеха может быть отнесена на недостаточность подготовки наступления или недостаточное обучение солдат. Но кроме того, вставал, и при том все упорнее, другой вопрос – моральный, о духе войск, причем в особом и чрезвычайно опасном свете.

Многие не идут, многие колеблются, многие идут, но сомневаются. Является ли это только распущенностью, трусостью, естественным падением военной формальной системы, или тут нечто более серьезное? Мы склонны были давать ответ в первом смысле. Но меня уже с первых дней революции останавливали странные факты, которых я не мог, а может быть, не имел времени объяснить.

Прежде всего, уже в моем батальоне через несколько дней после революции, когда все пришло в некоторую норму, я почувствовал какую-то перемену в отношениях не только солдат, но и унтер-офицеров. С ними у меня были прекрасные отношения. Один из них, хозяйственный, очень серьезный и даже суровый взводный учебной команды, был особенно дружественно расположен ко мне. Мы с ним особенно сблизились, когда я с несколькими солдатами был командирован построить модель окопов для какого-то музея войны. Нам пришлось совместно преодолевать целый ряд технических трудностей, но мы справились с задачей. Он долго любовался нашим произведением и страшно гордился, когда в «Огоньке» был напечатан снимок нашей модели. Кроме того, он получил денежную награду от устроителей.

Его дружественное расположение осталось и после революции. Но было что-то, разделявшее нас. Даже встречаясь с ним в Совете – он был членом Совета, – я чувствовал, что в нем, помимо того, о чем мы прекрасно столковались, была и иная мысль. Что это, социальный момент? Но он из зажиточной семьи, может быть, более богат, чем я. Мне было ясно одно: я еще колебался, что выбрать, работу в школе прапорщиков или в Исполнительном комитете, а он уже «ушел» от этих вопросов.