Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Потому неудивительно, что говорить о смертной казни мы могли очень много, но в нас не было решимости переводить слова в дело. Вот, например, случай применения закона. Солдат-латыш вышел из окопа вперед – это было на болотистом участке под Ригой – собирать ягоды. Встретил немцев и разболтался с ними. В результате – обстрел штаба полка. Военно-революционный суд приговорил к смертной казни. Комиссар армии не решается утвердить приговор, и дело пересылается в штаб фронта, где решение зависит от единодушия главнокомандующего и моего. Мы без споров решаем: помиловать. Мы ведь хорошо знаем, что это бытовое явление, что злого умысла здесь не было. И дело отнюдь не в нашей слабохарактерности.

Филоненко, один из инициаторов введения смертной казни, сам не утвердил единственного приговора, который дошел до него. Ходоров был сторонником введения смертной казни сразу после наступления 10 июля – но я не уверен, было ли им использовано право предания солдат военно-революционным судам, несмотря на то что, несомненно, было желание сделать это.

Ходили какие-то темные слухи, что несколько человек в 5-й армии было расстреляно. Но эти слухи были окружены легендами о том, что трупы были вырыты солдатами и пр. Поэтому все старались замять, замолчать дело. И я не знаю ни одного случая применения военно-революционных судов, который бы окончился смертной казнью.

Как трудно было выбрать кого-либо из перешедших черту, так трудно было найти лиц, готовых при этих условиях принять на себя санкцию смерти реального человека. И было большим вопросом, легко ли найти исполнителей?

Серьезнейшей трудностью работы в армии было отсутствие в ней офицеров. Я настаиваю именно на слове «отсутствие»! Мы ясно осязали пустое место там, где должен был находиться офицер. Еще до революции офицерство чрезвычайно слабо справлялось с военно-технической стороной дела. И неудивительно, школы прапорщиков давали так мало сведений вообще и нужных для войны сведений в частности, что офицеры сознавали, а солдаты не могли не чувствовать недостаток специальных сведений. Кадровое офицерство растерялось уже до революции в совершенно необычных условиях войны: в 1917 году я слышал утверждения штаб-офицеров, что мы проигрывали войну оттого, что «влезли в окопы», «отказались от маневренного боя»…

После революции тем же офицерам пришлось действовать в условиях, где формалистика совершенно отпала, где нельзя было с папироской отойти в сторону и предоставить всю фактическую работу унтер-офицерам, где всю полезность работы надо было понимать самому и каждый миг давать понять обучаемым. Формализм, поддерживающий авторитет офицерства, пал, и офицерство сразу почувствовало себя приниженным, потерявшим ту значительную часть авторитета «технического руководителя», которая поддерживалась искусственно.

А тут новые требования. Нахлынули вопросы о партиях, о программах, о социальных вопросах. Куча новых вопросов, о которых офицер вообще понятия не имел или имел настолько мало, что едва хватало на свою потребу, но заведомо было недостаточно, чтобы передавать другим. В нашем батальоне, когда кликнули клич о лекторах для солдат на социально-научные темы, отозвался только один лектор с темой «О звуке»… Но солдат не понимает, почему офицер молчит, и думает, что офицер скрывает то, что знает, как скрывал раньше – ведь офицеры говорят теперь, что они были тогда за свободу. И часто самому офицеру приходилось просить солдат дать прочитать те книжки, которые выписывал полковой комитет для ознакомления с новыми нахлынувшими вопросами.

И еще одно, существеннейшее обстоятельство. Революция явилась в армию с лозунгом «За землю и волю!». Не знаю, насколько это было правильно и убедительно для крестьянина, когда его во имя земли соседнего помещика звали умирать на колючей проволоке под Бржезанами. Но это было явно не убедительно для офицерства, например, гвардейского корпуса, где представлена была наша земельная аристократия. Обращаться к ним с этим лозунгом – значило требовать жертв, чтобы у них же в награду землю отняли… Да и для тех, кто не связан был с землей, революция явилась с целым рядом мелких, но досадных житейских забот. Дома семья, а жизнь все тяжелее. Жалованья и так не хватает, а тут цены на все растут. Убрали денщиков… Ограничение в пользовании пайками из интендантских запасов… Повсюду комитеты, комиссары… Новые слова…

Конечно, рядовое офицерство не склонно было делать из этого какие-нибудь практические выводы против революции. Но, во всяком случае, новые лозунги и порядки не могли подвигнуть его на решимость новых и более тяжких жертв. «Уйдем в сторону, нам-то из-за чего волноваться?»