Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Уже до революции меня часто поражал формализм в отношении к делу, и казалось, что только боязнь дисциплинарной власти поддерживает напряженность в офицерстве. Тут же революция и даже пресловутая «Декларация прав солдата» открывала большой простор всяческому «ловчению». И офицеры «гуляют по пляжу», по целым неделям не показываясь в роты. Даже сами солдаты почувствовали неуютность такого положения, и мне неоднократно присылали резолюции рот, иногда повторные, с требованием, чтобы офицеры являлись на занятия. Но часто те офицеры, которые по исключению работали в новых учреждениях, комитетах и комиссиях, удивляли нас больше, чем те, которые не являлись в роты, несмотря на требование солдат, ибо на второй день работы начинали разговоры о производстве в следующий чин… Но и таких исключений вначале было очень немного.

Офицерство «ушло» от войны не менее, чем солдаты… Поэтому оставалась не армия, а толпа. А вместо офицеров – большевистские агитаторы.

Лишь в последнее время наблюдался небольшой поворот. В ротах, полках и дивизиях выдвигались новые офицеры, действительные руководители солдат. Начиналось сближение часто с совершенно неожиданной стороны: с чтения газеты ротой, с организации развлечений, спортивных игр. Научились пользоваться новыми порядками и учреждениями с выгодой для дела и без всякого ущерба для себя. Выписали себе библиотеки. Но дело все же шло очень медленно, и офицерский вопрос оставался сложным до последних дней.

* * *

Все эти трудности – с командным составом, с офицерством и солдатской массой – увеличивались чрезвычайно печальным состоянием военной техники.

Если армию еще можно было заставить стоять на фронте и сражаться, то только при условии, чтобы солдатская масса чувствовала, что ее не ведут на убой, что ее силы и жизнь использованы правильно, а не растрачены без счета и ответа. Но в армии была неискоренимая привычка, завещанная старым строем: считать винтовки, патроны, но не солдат. Солдат должен только повиноваться, а жить он может и грязных ямах, покрытых ветвями деревьев, наступать он может, наваливаясь массой, заливая своей кровью, залавливая телами всю хитрость немецкой военной тактики, все выдумки немецких инженеров.

При объезде корпусов я, помимо политических вопросов, всегда выдвигал вопросы технические. И мой скептицизм по отношению к командному составу только возрастал. Учение, где проводилось, шло по старым уставам, безнадежно устаревшим еще до войны. Я не мог не видеть, что такие занятия были только тратой времени, испытанием на терпеливость и повиновение солдат… Весь строй военного дела не двигался вперед, не совершенствовался, но, наоборот, регрессировал. Раньше командный состав в случае неудачи чаще всего обвинял еврейских шпионов… Теперь обвинять только евреев нельзя было, но зато сколько угодно можно было валить вину на общий дух армии, на свободу, на революцию, на правительство… Чего же беспокоиться?

Я имел возможность осмотреть подробно вместе с генералом Черемисовым громадные фортификационные работы под Ревелем, продолжавшиеся с начала войны и имевшие целью задачей защиту города с суши. Несмотря на чудовищные средства, затраченные на эти постройки, и громадное количество произведенной работы, Ревель не имел никакой защиты с суши, так как, по единодушному отзыву всех офицеров, пехота не могла бы даже расположиться в этих укреплениях, не то что сражаться в них. В лучшем случае она могла просто уйти в громадные подземные, вырубленные в скалах галереи, не имея возможности сделать хотя бы выстрел в сторону противника. Мы были буквально поражены всем виденным – бюрократически уставным долблением земли и камня, тем более имелись сведения, что противник готовит какие-то операции в Балтийском море. Говорят, постройки в Финляндии были еще чудовищнее и нелепее.

Я, как мог, постоянно обращал внимание на эту сторону дела. Даже написал доклад о методах обучения армии в современных условиях, с целым рядом технических указаний. Но Ставка отмалчивалась от моих писем и докладов… Несколько успешнее были мои домогательства в Петрограде, где мне было разрешено опубликовать мои соображения об обучении. Я стал привлекать молодых офицеров к работе и мечтал уже о военно-технических реформах на фронте, соответствующих новым политическим условиям и требованиям современной войны. Но по тогдашним условиям и настроениям это было если не донкихотством, то, во всяком случае, сизифовой работой.

Все же, когда мы подводили итоги нашим трудностям, возможностям и результатам, нам казалось: дело не было безнадежным. Ведь в 5-й армии генерал Данилов хвалился, что у него не армия, а военный университет: все работало, училось, просвещалось не только в ироническом, но и в правильном смысле, так как весь лучший и культурный элемент армии двинут в дело.

Хуже было в 12-й армии, но и там дело шло на поправку. Парский со своеобразным спокойствием заверял, что армия «вылечится»… Конечно, армия не могла еще думать о наступлении. Но такая задача перед ней и не ставилась.