Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Или расстрелять начальника дивизии, который расхваливал геройство своих подразделений, хотя список потерь оказался по проверке крайне ничтожным, а все геройство заключалось в том, что дивизия, даже не видя врага, все время отступала назад. Или командира 2-го Сибирского корпуса, который со своими и чужими дивизиями, приставшими к нему, «тек» по Венденскому шоссе, почему-то именуя это примитивное шествие «фланговым маршем под натиском противника» и усердно расхваливая (впервые со времени революции) своих солдат. Я спросил его: «Почему же Рига сдана, если войска так геройски настроены?» Он ответил, что чудо не в том, что Рига сдана, а в том, что она держалась так долго, так как уже после отступления из Пруссии наша армия сделалась неспособной к маневренному бою. Или членов комитета, которые были так уверены, что «армия выполнила свой долг», что только после моей озлобленной речи начали понимать, что не все в порядке, так как Рига сдана, и сдана после сравнительно небольшого натиска противника… Или меня, наконец, который в результате бесплодных поисков виновника настолько проникся сознанием неизбежности всего творящегося, что все нападки на командующего армией объяснял интригами из-за того, что командующий не юдофоб и не старается свалить вину на солдат.

Поэтому, чтобы прекратить эти неприятные и явно болезненные толки, я написал записку главнокомандующему фронтом, где, изложив всю картину боя, сделал решительное заключение о необходимости сохранения Парского во главе армии, так как он единственный спокоен, уравновешен, не теряет веры и не сводит политические счеты…

Из длинного списка виновников я выбрал отступающих солдат и ненаступающего генерала.

Узнав, что на станции железной дороги собралась большая толпа солдат и мешает движению поездов, я составил очень строгий и даже кровожадный приказ от имени командующего армией и моего, уполномачивающий лиц, ведавших охраной путей сообщения, расстреливать на месте всех, не повинующихся приказу.

Не знаю, какое впечатление производил этот приказ, но случаев применения его не было, так как не было случаев открытого неповиновения. Настроение в армии было в высшей степени мирное, мягкое, добродушное, слегка ироничное к самой себе. Словом, солдаты увернулись от моего «толчка».

Кроме того, я хотел дать возможность выяснить причины сдачи более всесторонним образом, чем мой объезд штабов корпусов и дивизий и расспросы случайных свидетелей. Это мне казалось тем более важным, что большевики уже стали распускать слухи, что город был сдан немцам нарочно, так как начальство хотело избавиться от этого гнезда и рассадника большевизма. Эти слухи не могли не пользоваться доверием в армии, которая знала, что, в сущности, защиты и сопротивления не было, и поэтому я решил выяснить условия начального решающего боя у переправы через Двину. Штаб армии и командир 43-го корпуса решающим моментом нашей неудачи считали то, что дивизия, стоявшая слева от места переправы немцев, не двинулась своевременно в атаку.

Дивизией командовал генерал Скалой, к которому я относился с большим уважением, – он был одним из редких начальников дивизий, не потерявших способность управлять войсками. Однако, после того как получил материал, недвусмысленно указывающий, что в критическую минуту генерал Скалой, имея приказ командира корпуса начать наступление, не сделал этого, я решил на основании имевшихся у меня полномочий предать его военно-революционному суду. Свое предложение об этом я начал с признания выдающихся качеств и бесспорных заслуг генерала Скалона и закончил уверенностью, что суд найдет действительные мотивы его медлительности в решающий момент.

Я был уверен, что суд оправдает Скалона, но мне казалось, что это положило бы конец всяким толкам о преднамеренной сдаче города.

Как бы далеко ни заходили мои свирепые поиски виновного, они были совершенно свободны от предвзятого политического взгляда. Но Ставка искала виновных, по-видимому, с заранее обдуманным намерением. Генерал Корнилов прислал строгий приказ, чтобы немедленно для острастки расстрелять несколько солдат на глазах у других. Приказ, конечно, не был приведен в исполнение… А мне рисовалась картина: схватывают несколько мирно гуторящих солдатиков и ставят их под расстрел… Не скажет ли один из таких, равнодушных ко всему: «Дайте хоть репу доесть!»

Кроме того, Корнилов заявил на собрании представителей комитетов, что предаст суду Войтинского и Парского за то, что не дают правильной картины о положении в армии, то есть не взваливают вину на солдат.

* * *

Хотя хронологически потеря нами Якобштадта случилась позже, но логически картина нашего отступления связана с картиной отступления под Ригой, и я вынужден изобразить ее здесь.

Сведения о начале наступления немцев на Якобштадт были получены мной около часа дня. К вечеру выяснилось, что плацдарм очищен. На другой день утром я был уже в штабе 38-го отдельного корпуса, защищавшего плацдарм, и целый день объезжал все штабы дивизий. Вечером оказался в штабе дивизии, стоявшей на правом фланге от места прорыва.