Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

От писца я узнал, что мы вроде бы должны ждать его до полуночи, после чего нас отправит ни с чем, приказывая чуть свет вставать на работу, хотя делать ничего не будет.

Случилось так, как предсказал Солтысик: староста вернулся уставший, жалуясь, что тут вздохнуть не дают, что до смерти доработается, отправил писца, мне приказал ещё идти за ним в спальню, и, только ложась в постель, он разрешил мне уйти.

В последующие дни он приказал мне запомнить то и это, я должен был постоянно быть при нём, но для работы не дал мне ничего, постоянно, повторяя, что благодарит Господа Бога за то, что имеет меня под рукой, потому что в любую минуту может быть завал работы. Эта служба была действительно тяжёлая и унизительная, потому что мне стало жаль старика, а полезным ему быть ни в чём не мог.

Ложась вечером в постель, он забирал меня с собой, чтобы ещё передо мной жаловаться и причитать, но тут дошло уже до настоящих откровений.

Сначала он намекнул мне о том сыне ксендзе, постепенно начал открываться, расплакался, ломал руки и всё рассказывал.

Как раз дело шло о том, чтобы я написал к нему внушительное письмо, а староста клялся, что, упаси Боже большего скандала, сам его, хотя бы ксендза, запрёт и будет держать в заключении. Я решился ему сказать, что, ежели угрозы до сих были неэффективны, может, следовало бы иначе поговорить с ним, стараться затронуть сердце, заверить в отцовской любви и т. п.

Эта мысль очень ему понравилась. Велел мне тогда назавтра приготовить раптулярий, а в свободное время мы должны были вместе его прочитать.

С этим я пошёл в комнату, когда на следующее утро в нашем дворе, в котором никогда спокойствия до поздней ночи не было, такой послышался шум, что я вскочил с кровати.

Ко мне вбежал Солтысик.

— Нас ждёт тяжёлое испытание, — воскликнул он, — ксендз Ян прибыл со своими.

Ржание коней во дворе, лай собак, смех челяди слышались без всякого уважения к отцу и уряднику.

Вся служба старосты летала как ошпаренная, ксендз-архидиакон Гнезненский, декан Ленчицкий, потому что он такой носил титул, в обществе Плихты и Комеского, своих верных слуг, и десятком придворных и челяди расположился в доме. Отец не мог, не хотел ему ни в чём прекословить.

Признаюсь, что мне было очень любопытно увидеть этого блудного сына, я живо оделся и сбежал в комнату старосты.

Он сидел там, но у него не было времени одеться, поэтому, как встал с кровати, только кожух на себя набросив, в одной рубашке принимал сына.

Ксендз, в котором трудно было узнать того, кого называли духовным, в короткой одежде, в ботинках со шпорами, молодой, красивый мужчина, с быстрыми глазами, с длинными волосами, согласно тогдашнему обычаю, в локонах, ниспадающих на плечи, живо бегал по комнате. Был слышен только его голос, потому что староста говорил тихо и сидел как прибитый.

Когда я вошёл, старик мне кивнул и дал знак, чтобы я не мешал их разговору, поэтому я ушёл. Затем позвал меня назад и указал на спальню, чтобы ждал его там.

Только тонкая дверь отделяла меня от комнаты, в которой продолжался начатый разговор. Голос отца был умоляющий, сына — насмешливый.

Рад не рад я слушал.

— Кому какое дело, как я живу! — воскликнул ксендз Ян. — Я за себя сам перед Господом Богом отвечаю. Я не подросток, в бакалаврах не нуждаюсь.

— Не только бакалавр, но розга бы пригодилась, — прервал староста, — да, да. Стыд делаешь Одроважам. Помнишь Яцка и Чеслава?

— Ба! Все Одроважи святыми быть не могут, — рассмеялся сын, — но к духовному сану я не имел призвания и не имею, а Доротку, как любил, так и люблю. Это напрасно. Всё-таки Якоб, муж её, не жалуется на меня. Кому до этого дело?

— Якоб слепой и добродушный, — воскликнул отец, — а всё-таки Николай, брат его, воевода Мазовецкий, приезжал специально ко мне с жалобой на тебя.

Ксендз архидиакон резко вскочил.

— Я его разуму научу, пана воеводу, — крикнул он, — а что это, разве Якоб Боглевский ребёнок? В опеке нуждается? Пусть стережёт свой нос и свою жёнку, а на дорогу мне не лезит, а то я ему покажу, что не забыл, как владеть саблей.

Слышно было, как отец хлопнул в ладоши.

— Молчи же!

Немного времени в комнате царила тишина, я слышал только энергичную походку архидиакона, который потихоньку посвистывал.

— Я приехал голодный как пёс в отцовский дом, — начал он, — а тут вместо того чтобы накормить меня, моралью принимают. Ей-Богу, я это всё хорошо знаю. Кара Божья, языки людские, возмущение, то и это, об этом я много слышал… Мне хочется есть.

Затем он начал сильно стучать. Вбежал, наверное, маршалек, потому что я услышал:

— Тысяча чертей, есть давайте.

— Но не тут, — прервал отец, — в эту комнату сейчас начнут сходить люди, пусть есть дадут напротив.

Отец хотел снова начать нравоучения, когда дверь отворилась. Вошли приятели и слуга архидиакона и один начал:

— Ни коней, ни собак некуда удобно поместить.

— Мы голодны, — добавил другой.

— Да и я голодный, — рассмеялся ксендз. — До того дойдёт, что я здесь, где мой отец староста, буду должен себе постоялый двор искать в городе.