Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Я не мог упустить эту возможность, не воспользоваться ей, если бы даже он разгневался.

— Милостивый пане, трудно заблуждаться и не пристало теперь, чтобы вас так унизительно обводили вокруг пальца. Лена обманывает, имела и имеет любовников, и над вами, которому всем обязана, смеётся с ними вместе.

Ольбрахт сильно разгневался.

— Откуда ты это знаешь? — крикнул он.

— Весь город об этом знает и указывает пальцами на тех, кто имел и имеет у неё милости, — начал я открыто.

— Говори, кто! — прервал король.

Я назвал ему несколько имён.

— Девка забавляется, она кокетка, любит, чтобы около неё скакали.

Увидев, что убедить его трудно, я замолчал; но Ольбрахт ударил меня в бок.

— Раз начал, говори!

— Я всё сказал, а если не верите, зачем вам сердце портить!

Ничего уже не отвечая, король начал проталкиваться через рынок в знакомом направлении, я с лёгкостью мог догадаться, что он направляется к дому любовницы. Там его в этот день, наверное, не ожидали. Я подумал, что это, может быть, Провидение, что он своими глазами убедится, что там иногда делается. Я не сомневался, что там также свободно пировали.

С улицы ставни были закрыты, но через щели из них струился свет. На дворе же, на который выходило одно окно большой комнаты, ставни не было, а король это, должно быть, знал. Ключ был с ним. Мы с ним потихоньку вошли. Во дворе уже были слышны смех и какие-то песни.

Ольбрахт живо подошёл к окну и остановился в его нише. Я за ним тоже мог видеть освещённую внутреннюю часть. На лавке сидел молодой итальянец со двора Каллимаха, которого звали Сарзаном, и держал на коленях прекрасную Лену. У той в руках была цитра, а её лицо было так близко к его губам, как будто только что поцеловал её, или собирался это сделать. Несколько юношей сидели за столиком и кубками, отвернувшись от этой пары, и бросали кости.

Какое-то время Ольбрахт стоял молча.

— Разве этого мало? — спросил я.

Ничего мне не отвечая, он отвернулся от окна, создал шум, точно хотел войти в дом, отошёл от порога и вернулся к воротам, которые вывели нас на улицу.

— Мне этого достаточно! — сказал он. — В замок.

Всю дорогу он практически с нами не разговаривал.

Так мы добрались до Вавеля, где, хоть не все спали, потому что там пировали, король прямо пошёл к своей спальне и велел проводить его в кровать.

Мне было интересно, что будет с Леной, но на следующий день ничего не говорили о ней. У Ольбрахта постоянно были совещания с Каллимахом и матерью. Было очевидно, что готовились какие-то великие вещи, и происходили также значительные перемены.

Мы знали из Вильна, что Александра выбрали на великое княжение с тем, чтобы Польше над собой господствовать не давал и не разрывал с ней.

Повторяли слова маршала Литавора, который, приветствуя его, сказал: «Это княжество будет вместо всяких государств, мы только просим тебя, чтобы правил нами не итальянским, не чешским, не немецким манером, но настоящим литовским, но по примеру Витовта. Иначе будешь причиной нашей и собственной гибели».

У нас прекрасно понимали, к чему это шло, Литва не хотела быть кому-то подвластной. Ольбрахту, который хотел идти на турок великим походом, на что втянул и Александра, и Тевтонский орден, более того, даже Владислава Чешского, это было неприятно. Но Каллимах стал у нас теперь пророком, а тот о Литве и Александре выразился:

— Нам нечего бояться; когда московский князь и татары так их прижмут, что сами не смогут справится, вернутся в Унию и будут вынуждены просить нас о ней, а что московский теперь хочет идти на Литву, в этом нет сомнений.

Нельзя ему отказать в том, что он далеко видел, когда речь шла о политике, а суждение о вещах имел здравое; тем не менее как человек он стоил немного, а как писателя его нужно называть скорее замечательным ритором, чем историком; в нём отражаются речи старинных писателей, таких, как Тит Ливий. Это звучит красиво, но когда это происходило, иначе выглядело.

Я всё-таки воздержусь осуждать его, потому что не любил его и мог бы быть слишком суров.

Эти первые месяцы правления, когда Александр жил в Литве со своим Цёлком, с молодым Глинским, Ласки и среди разных пересекающихся влияний, потому что там уже сложились два лагеря и стояли напротив друг друга, и мы также не спали и деятельно суетились.

Цёлек в Вильне, теперь добивающийся высших должностей, чтобы приобрести себе союзников против неприятелей, какие у него были в Польше, связался, по-видимому, с Глинским и другими. В Кракове об этом громко говорили.

Каким Александр был смолоду, таким оказался после выбора. Добрый, мягкий, любезный, никому никогда не отказывающий, давал собой распоряжаться тем, кто хотел за него управлять. Это понял очень быстрый князь Глинский, а Цёлек его вёл, потому что давно знал Александра.

В Польше также готовились дела немалой важности.

Поскольку король назначил меня своим подкоморием и из обязанности я в любое время имел доступ в покои, а знали то, что я никогда не вынес оттуда ни слова, была у меня тогда возможность ко всему прислушаться, обо всём знать, меня также не раз спрашивали и использовали.