Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Действительно, благодаря королеве и ему мы добились своего и выбрали Ольбрахта, но вместе с тем мы рассмотрели настроение тех толп. Понравилось то, что молодой король забавлялся и доверчиво шутил лишь бы с кем, но ему не доверяли. В его фигуре, лице, в обхождении, даже слишком фамильярном, было что-то такое, что в нём велело опасаться сурового и пренебрегающего людьми человека. Мы были обязаны нашим двух тысячам наёмникам, что не поддались мазурам; смотрели на эту силу косо и говорили: «Раз привёл их сюда, будет приезжать с ними на все съезды, а если кто-нибудь будет ему перечить, готов головы рубить».

Мы и не всё это слыша, так хорошо чувствовали, что было на столе, что не удивлялись панскому решению, который не только хотел сохранить, но говорил, что должен их увеличить.

Хитро улыбаясь и подмигивая, он объяснял это тем, что рано или поздно, собрав всех своих союзников, должен идти на нехристей.

В Кракове я едва мог забежать к матери, которая очень по мне скучала, и упрекала, что я излишне запрягся в услужение, когда меня уже тащили в замок, потому что мы должны были приготовить всё к торжественной коронации.

Ольбрахт любил развлечения, пиры, и думал, что больше ничем понравиться людям не может, как устраивая им великолепные и обильные праздники. Особенно для краковского народа, который его знал, потому что он с детства среди него крутился, он хотел устроить на рынке такой банкет, чтобы его века помнили.

Заранее закупили столько напитков, что, казалось, их не выпьет самая большая свора; так же волов, овец, зверя, птицы, которых хотели запечь целиком. Я не буду этого описывать, потому что такие праздники всегда одинаково начинаются и одним и тем же кончаются. Сначала много веселья, смеха, под конец — расквашенные лбы, побитая чернь, насилие, шишки и раны.

В Вавеле торжество было очень великолепным, потому что, помимо Владислава и Александра, присутствовала вся семья (за исключением дочки), много панов, даже те, кто, казалось бы, был против короля, многочисленный клир. И умы как-то склонялись к молодому пану. Говорили: когда его епископ помажет, на него сойдут благодать Божья и Святой Дух. Он способный, храбрый, умный, амбиций достаточно.

Архиепископ Збигнев Олесницкий, хоть с трудом уже держался на страшно опухших ногах, и умер вскоре от этой болезни, но, как обещал, прибыл и сам короновал короля в присутствии других.

А я должен сказать, что, когда он ему дал меч, а тот, вынув его из ножен, махнул им на четыре стороны света, дабы показать, что будет защищать меру и родину, он красиво смотрелся, геройски. Всегда были у него такие моменты, но вскоре, когда издевательский смех кривил его губы, на манер Каллимаха, он становился другим.

Когда на следующий день после присяги мещан на рынке, которую король принимал с величием, для мещанства и народа устроили пиршество, хотя в замке было много достойных гостей, не выдержал Ольбрахт и, переодевшись в первый попавшийся кубрак, меня и Бобрка вынудил сопровождать его в город, потому что хотел посмотреть на пьяную толпу.

Я чуть ли не на коленях тщетно просил его, чтобы отказался от этого намерения, потому что было опасно лезть в толпу пьяных, да ещё одному. Затуманенные головы и глаза не позволили бы узнать короля и уважать.

У пояса он всегда носил меч; показал мне, смеясь.

— Если вы меня не защитите, тогда этот приятель отрежет.

От города прямо туда, на Вавель, доходил глухой ропот толп и крики, точно море внизу шумело. Ранняя ночь, а было уже под конец месяца, в Кракове не тёплая, но думаю, что для многих она стала жаркой.

Нам практически невероятно было видеть этого государя, только что коронованного, стремившегося по доброй воле к пьяному сброду. Но его это так радовало и забавляло, что, глядя и слушая издалека, он уже брался за бока.

Тогда он повёл нас на рынок, где были самые густые группы, а сдерживать его было напрасно. Возле бочек и чанов, уже почти опустевших, люди стояли, скакали, лежали и сидели на земле. Выкрикивали по-разному. От лицезрения этого сброда меня охватывали страх и отвращение; я тянул короля к домам, где более приличные мещане по-отдельности разглядывали развлечение на рынке.

У некоторых были фонарики, потому что уже была тёмная ночь, а из домов через открытые окна немного света шло на улицу. Мы подошли к группе молодых мещан, очень нарядно одетых и громко разговаривающих. Ни один нам ближе знаком не был.

— Ну что, — сказал один, — не пойти ли нам к итальянке Лене, королевской любовнице, на праздник? Там теперь, должно быть, вино льётся золотым ручьём, а женщина, хоть увядшая, ничего.

Король ударил меня в бок и остановился, слушая.

— Теперь он, пожалуй, её бросит, — сказал другой, — он был бы слепым и глухим, если бы не знал, что она ему десять раз на дню изменяет.

Едва он договорил эти слова, когда Ольбрахт крикнул, хватаясь за свой меч:

— Лжёшь!

Мы его заслонили, но тот, кто это сказал, выступил.

— Иди сюда, я научу тебя, что мне нельзя безнаказанно плевать в глаза!