Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Затем Фридрих начал:

— Эта война с Валахией кажется опасной, — прибавил он. — Может, позже она окажется более лёгкой и лучшие обстаятельства ей будут благоприятствовать; сейчас тебе, Ольбрахт, нужно осмотреться дома, так задобрить умы, чтобы для борьбы, о которой говорит Каллимах, найти поддержку. Вы все согласитесь со мной, что нам сперва у себя дома нужно крепче обосноваться. Такое долгое и счастливое правление отца удивительным образом окончилось тем, что после него требовали возвращения Пястов. Давайте посчитаем наших приятелей и сторонников. Ни у короля, ни у кого из нас их не очень много. В народе мы не найдём поддержку. Мы имеем слуг, ни одной партии. Мы создадим её себе, чтобы, на что-нибудь оперевшись, смелей шагать дальше. Прежде чем начнём уничтожать неприятеля, создадим себе друзей. Этих самых могущественных, которые теперь стоят против нас отрядом, нужно разорвать и разделить. Одних задобрить милостями, чтобы в других пробудить зависть. Как только посеем в их лагере разлад, мы будем панами.

Каллимах, слушая, поцеловал ученика в плечо.

— Золотые слова! — воскликнул он. — И видно, что моя наука в лес не зашла. Фридриху мы дали епископство и архиепископство, но это для него почести и хлеб, а не поле для действия. Клехов ему любой Марианус удержит под контролем, его надлежит где-нибудь использовать. Почему бы его не посадить на великорядстве Пруссии, чтобы подкопать и свергнуть Орден. Пока там находятся крестоносцы, а за ними Германия и Рим, в ваших внутренностях язва.

— Я хорошо это ощущаю, — сказал Ольбрахт, — но всего вместе предпринять не могу, а война с Валахией, этот первый шаг против Турции, лежит у меня на сердце в первую очередь.

Тут между ними начались прения о возможности экспедиции в Валахию, о которой и я только одним ухом слышал, и король, меня позвав, дал приказ, чтобы хоть хлеба и вина принесли, так уже изголодался и устал. Поэтому я должен был на минуту удалиться.

С тех пор шли переговоры насчёт той экспедиции и сил, какие нужно было для неё приготовить. Ольбрахт хотел, чтобы с ним был и Александр, и Литва, и татары, и отряд крестоносцев, и свои наёмники, и подкрепления от Владислава.

Он сам готов был идти во главе экспедиции, сделав своим гетманом Сигизмунда.

— А когда ваши солдаты оставят родину и все пойдут на Валахию, — сказал Каллимах, — вы уверены, что у вас дома вельможи и духовенство, созвав съезд, не откажутся от послушания и не выберут себе Пяста?

— Зная их, я не думаю, чтобы мне эта опасность угрожала, — сказал Ольбрахт, — однако не собираюсь оставить край без пана, а в лучшие руки, чем у Фридриха, не могу его поверить.

Каллимах кивнул головой, что хвалит эту мысль.

— Брату и королю, наверное, не откажу, — отозвался Фридрих, — но повторяю вам: эту экспедицию считаю преждевременной, а если провалиться, — потерянной. В таких великих предприятиях ложный шаг отнимет и веру в себя и надолго обездвижет. Лучше не начинать, чем подскользнуться, плохо начав.

Раздражённый Ольбрахт возмутился, а он был уже после двух кубков вина.

— Будь уверен, — сказал он, — что если пойду, то с такой силой, которой ничто не сможет противостоять. У меня больше ста тысяч людей. Разве сможет мне противостоять валашский сброд? Их страну ими залью.

Затем Сигизмунд медленно вставил:

— Помни, что эти сто тысяч нужно будет кормить, и что голодный солдат — непокорный. Я бы предпочёл иметь двадцать отборных человек, чем слуг в десять раз больше. Успех войны зависит не от количества, а от разумного и своевременного нападения, от знакомства со страной и людьми, от заранее себе найденных помощников.

Ольбрахт покачал головой.

— Это мудрые слова, — сказал он, — но с Валахией, как и с татарами, нужно идти и срожаться громадой. Объедим их край… тем лучше, сдадутся голодные. Будут вынуждены кормить нас.

Фридрих что-то вставил, Каллимах молчал. Так до обеда они напрасно обменивались мыслями, обсуждали, но несогласия не было.

Каллимах всегда рекомендовал сначала дома навести порядок, Фридрих его поддерживал, Сигизмунд не говорил ничего решительного, а Владислав Чешский, по очереди горячо восхваляя каждого оратора, очевидно не имел собственного мнения. Он только заверил Ольбрахта, что всегда готов прийти ему на помощь, когда однажды решат выйти на войну.

Во Владиславе все имели внимательного слушателя. С улыбкой на устах он обращался к говорившим, постоянно давая знаки, что вполне разделял их мнения.

Согласно своей привычке, он постоянно шептал:

— Хорошо, очень хорошо!

Очевидно, Ольбрахт понравился ему своей речью, Сигизмунд — серьёзностью, Фридрих — живостью и остроумием, Каллимах — великой славой. Он чувствовал себя каким-то маленьким среди них — но был рад, что его допускали; и наконец его искренняя и сердечная привязанность к братьям делала его готовым подать им руку.

Он тем больше чувствовал себя обязанным доказать им, что не хотел разрывать с ними, что завещание отца, его гнев, лишение наследства очень лежали у него на сердце. Когда он об этом говорил, плакал.