Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

— Нет! — ответил я. — Кинга пришла позже.

— Где же король увидел Кингу? — забормотал Слизиак. — Я не знаю, но знаю, что он на неё охотится… что от него приходят с подарками послы в платках и разные шпионы, что она ему приглянулась.

Это меня ужасно возмутило; хочу сказать, что вся любовь и уважение, какие я имел к королю, сразу улетучились из моего сердца… такой гнев меня охватил.

— Мало у него их по всему свету, — крикнул я, — а смеет преследовать благородную, честную девушку и крутить с ней романы. Всё-таки Кинга сумела отправить послов как следует, плюнув им в глаза.

— Да, — сказал Слизиак, — но это не помогает. Королю кажется, что как король он может делать что пожелает. Он упрямый. Я вижу, что попытки не прекращаются. Поэтому говорю тебе, что при возможности дай почувствовать королю, что, кроме презрения, здесь ничего не приобретёт.

То, что я услышал от старика, мне показалось таким удивительным, что я не очень-то хотел верить. Я расспрашивал о подробностях и убедился, увы, что действительно всё обстояло так, как он говорил.

Его навели на это плохие люди. Немало было таких, что во всём мне завидовали; рассказывая обо мне, они выставили Кингу моей любовницей или наречённой, и описали ему её, как чудо красоты; и он пожелал её увидеть; наконец ему её показали, а оттого что он легко возбуждался, за этим пошло остальное.

До сих пор у него была итальянка, которую не оставлял, или, скорее, она держала его, как клещ; имел едва пятнадцатилетнюю мещанку; из королевских фрейлин приятельниц хватало, но ему каждый день нужно было чего-то нового. Об итальянке он говорил, что была для него хлебом насущным, а кроме хлеба, ему нужны были и калачи, и сладости.

Так он по примеру учителя над всем шутил.

Я вернулся в замок с сильным решением при первой возможности сделать королю выговор, что хочет осрамить дом, в котором я дал ему прибежище. Но сам я его спросить не смел и не мог, нужно было ждать возможности.

В эти первые годы, хотя заполучить сердца ему не удавалось, вызывал недоверие, а его сильная любовь и доверие к Каллимаху отталкивали от него, нельзя было сказать, что королю ему не везло.

Из тех, кто стоял во главе противоположного лагеря, несколько более значительных умерли, что всегда расшатывает и ослабляет. У него была возможность заручиться поддержкой Мазовецких князей Пястов, отдавая им те части Мазовии, которые отошли к нему. Землевладельцы ворчали, но вдалеке. Тем временем постепенно, в соответствии с советом магистра, стягивались иностранные наёмники, которым платил король, и они зависели от него.

Можно сказать, что из последних королей ни у кого не было столько войска на всякий случай, как у Ольбрахта, и он сам также не встал с кровати, не припоясав меча, в чём его упрекали. Называл его своим лучшим другом.

Всё это было плодом тех итальянских поучений, потому что мы королю прививали то, что паны у нас ходили безоружные, никого не опасаясь и не считая подданных своими врагами.

Ненависть к Каллимаху постоянно росла, подогреваемая тем, что не только много говорили о его советах королям, но злобные люди их так переписывали, чтобы опозорить его, и эти картели передавали из рук в руки. Мало кто в то время их не знал и не читал.

То была первая причина ненависти, второй была зависть. У Ольбрахта он занимал исключительное положение, так, что высшие чиновники, когда речь шла о делах родины, были вынуждены идти к нему и пересекаться с ним, а без него ничего начинать не могли.

Он правил больше, чем король, потому что над королём правил. Также ему подчинялся Фридрих и был всецело ему предан, меньше всех — Сигизмунд, который уже в это время с радостью сидел у себя на Силезии, а как там правил, был один голос — что нельзя лучше.

Но тот не был похож на брата, как небо на землю. Говорил мало, шёл медленно, мерил шаги, многого не желал, а прежде всего, знал край и приноравливал удила к лошади. Тут же итальянскую узду хотели, с позволения, силой втиснуть на польскую морду.

Что бы могло из этого получиться, если бы Каллимах дольше оставался на этом свете, сказать трудно. На последнем году его жизни к нему уже такая была ненависть, что не без причины вокруг его дома нужно было ставить явную и тайную стражу.

Не проходило и дня, чтобы королю не доносили о каком-нибудь новом планируемом покушении. Начиналось с того, что он не верил, посылал на разведку, и всегда оказывалось, что действительно что-то замышлялось.

Те, что хотели во что бы то ни стало выторговать у короля новые землевладельческие привилегии, говорили друг другу, что пока он жив, ни один съезд не пройдёт и ничего не получат. Поэтому убить его было условленным паролем, а когда такое плохое слово расходится, кто же не знает, что людей, готовых продаться и рискнуть жизнью всегда достаточно. В мои времена было их очень много. Тут же речь шла не об обычном убийстве, но громко кричали, что хорошо послужит королевству тот, кто уберёт со света врага вольности.