Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Коль скоро он вступил на трон уже с той мыслью, которой придерживался — что взял отцовское наследство — начал её вынашивать, чтобы отомстить за геройскую смерть Варненчика и, разгромив турок, вернуть завоеванные ими земли.

Со времени съезда в Левочи король не думал, не говорил, не заботился ни о чём другом, кроме этого. Он хотел, чтобы у него было такое сильное и большое союзное войско, какого ещё ни один другой монарх против неверных не выставил.

Помимо собственного, польского посполитого рушения, литовских подкреплений Александра, мазовецких князя Конрада, крестоносцев, чешских и венгерских, на которые он рассчитывал, он хотел убедить Стефана Валашского, чтобы тоже с ним пошёл.

Из года в год это тянулось вплоть до второй половины 1497 года, когда наконец в июле войскам приказали собираться во Львове. Кардинал Фридрих оставался в Кракове на страже и как великорядца от имени короля его замещал. Сигизмунд должен был идти с братом.

Казалось, что королю так важно было набрать огромное количество, что всех способных управляться с оружием людей он приказал пригнать под хоругвь.

Также он хотел, чтобы и его двор был многочисленным, было немеренно повозок, множество лошадей, бесчисленное количество разных запасов. Хотя всё это заранее готовилось и были назначены люди для сохранения в этом порядка, там, где одних слуг насчитывалось десятки тысяч и сто тысяч рыцарей, нелегко было сохранять порядок, предотвращать своеволие, следить за потерями, удерживать дисциплину.

Уже с самого начала было очевидно, чем эта экспедиция будет несчастной, потому что прибавлялись такие трудности, каких заранее никто предвидеть не мог, а растерянные люди командовали так, что из них выростали новые.

Мы ещё не двинулись во Львов, когда возникло столько жалоб и вопросов, что король терял голову, но сдавал их на Сигизмунда, а сам, мечтая только о великой победе, действовал так же легкомысленно, как обычно.

Достаточно сказать, что на королевских каретах хотели ехать и панские любимцы со своими дворами.

Но этого мало, как я сейчас расскажу. Я заранее знал, что если поеду с двором, мало на что пригожусь, а буду терзаться, глядя на то, чему нельзя было помочь.

Поэтому я хотел оставить свою должность подкомория, и однажды утром, поклонившись королю, объявил, что во время такой войны не чувствую себя способным выполнять обязанности.

— Я давно заметил, Яшко, — сказал он, — что твоё сердце больше не расположено ко мне. А если твоя служба может мне больше понадобиться потом, чем теперь?.. Стоит ли меня покидать в такие минуты?

— Бог мне свидетель, — ответил я, — что не по злой воле, но потому, что не чувствую сил, прошу об отставке. По всему уже сегодня видно, милостивый король, что будет в лагере и в походе, что на неприятельской земле и во время войны. Это дело такое большое и трудное, что, думая о нём, волосы на голове встают.

Король рассмеялся.

— Во время мира, дома, на печи, — сказал король, — жизнь, несомненно, легче, но так, сидя над горшком тёплого пива, государства не завоёвываются и не приобретается слава. Многие из нас не вернутся, но великое дело свершится.

Я тебя так просто от себя не отпущу и запрещаю говорить об этом.

И больше он не хотел слушать.

Бог знает, с какой грустью в сердце пошёл я жаловаться матери, которая плакала. Никто не предсказывал этой экспедиции ничего хорошего, во всех она пробуждала ужасное беспокойство.

Я не говорю о том, что этому послужило воспоминание о судьбе Варненчика; хотел кто, или нет, видели и знали, что был страшный беспорядок, король был невнимателен, а Сигизмунд за всем уследить не мог. Один Ольбрахт со своим обычным равнодушием и пренебрежением ко всему верил в некую счастливую звезду.

Даже кардинал Фридрих, порывистый и импульсивный ко всему, что казалось великим, был против этой экспедиции, не скрывал этого, хотя королю не смел ни о чём говорить, так как знал, что не убедит его.

Когда Древецкий осведомил Ольбрахта о том, что даже брат отговаривает от этой поспешной войны, тот, по-видимому, разгневался и воскликнул:

— Пусть клеха следит за мессами и не лезет в чужые дела.

Эти слова потом повторяли.

Мы, которые были знакомы с Ольбрахтом, знали, что сдержать его никто и ничто не сможет.

Тогда начался этот поход с тележками, слугами, свободными лошадьми сначала во Львов по таким уже разбитым, размытым, голодным дорогам, что нигде ни кусочка хлеба, ни вязанки сена достать было нельзя. Кто ничего с собой не имел, тот мог умереть с голоду, или должен был красть у другого. Уже на тракте начиналась трагедия.

Спешили отряды, которые искали вождей, и начальники, спрашивающие о своих потерявшихся людях. Там спросили, не видел ли кто серадзин. Дальше о землевладельцах из Гнезна и Крушвицы. Смеялись, узнав по акценту мазур. Одни объединялись и братались, другие сбегали, ругались и дрались. По дорогам было не пройти, а мало где рядом с пивом не лилась кровь.