Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

То, что я там нашёл, превзошло мои самые большие опасения, хотя по дороге я много наслушался страхов и повестей о татарах, а нигде не слышал о нашей армии и готовности пойти на них.

В Вильне обессиленный король парился в бане, а князь Михал с Дроздом будто бы готовились выступать, собирали отряды наёмников, гарнизоны из замков, где имелись какие-нибудь солдаты. Один Глинский не терял мужества и присутствия духа, все остальные потеряли головы и сердца… королева ломала руки, уже предвидя роль сироты. Канцлер Ласки и одинокая, встревоженная, контролируемая горстка поляков едва ли ещё что-то могла.

Наконец князь, поговаривали, хотел идти на нехристей, но не иначе как таща с собой короля, чтобы его одного с поляками и ксендзем Ласки не оставлять.

Когда я прибыл и появился в замке, а канцлер узнал меня, хотя всегда был хладнокровным и серьёзным, а сердцу возобладать над собой не давал, в этот раз он чуть не обнял меня, благословляя, что я был послушен его приказам.

— Когда вы прибыли? — начал он.

— Вчера, — сказал я. — У меня тут своя хата на Снипишках.

— У меня было время прислушаться, — подхватил Ласки, — всё нацелено на погибель. Жизнь короля на волоске, татары на шее, гетманы рассеяны, на всё один Глинский, а тот о себе помнит. Пан Мацей из Блония говорит, что дни и часы короля сочтены. Упаси Бог, умрёт он, тогда Глинский оторвёт Литву и она пропадёт; если, пока есть время, мы не приведём сюда королевича Сигизмунда из Глогова с какой-нибудь силой. Однако мало за ним послать и письма писать, нужен человек, который сдал бы ему устную реляцию и склонил его поехать. Ни в пятьдесят, ни в сто коней ехать ему не пристало, но с такой силой, какую только может собрать. Я прекрасно знаю, что вмешиваться ему не хочется, ему мил покой; но нужно уговорить ради любви к той родине, ребёнком которой он является, чтобы, не теряя ни минуты, прибыл её спасать. Короче говоря, — сказал Ласки, — вы были мне нужны для этого. Сказать правду, вам бы проще было из Кракова ехать прямо в Силезию, но сначала вы должны собственными глазами увидеть и короля, и что тут делается, и над какой пропастью мы стоим. Татары или уже под Клецким кошем стоят, либо скоро там будут, а дальше их и здесь ждут, потому что кто этому грязному потоку дорогу перегородит?

Так начался мой первый разговор с канцлером, а чуть больше я ещё узнал.

Сильное подозрение упало на Балинского, что он в сговоре с Глинским покушался прямо на жизнь короля, но хотели сделать это так, чтобы их нельзя было обвинить в убийстве.

Тогда, воспользовавшись знакомством с Дроздом, на следующий день я пошёл, чтобы увидеть короля и того шарлатана, который называл себя доктором.

Трудно себе представить человека более отталкивающего и странного, каким был тот Ласкарис-Балинский. Высокого роста, черноволосый и черноглазый, с всегда мрачным и настроенным лицом, словно был не из этого мира и людей считал жалкими червями, в длинном платье, в шапке наподобие берета на голове, якобы задумчивый, носящий в голове великие дела, мошенник крутился, выдавая мерзкие приказы, будто один был там вправе делать что хотел.

Он мало кому изволил отвечать.

Из его глаз смотрел обман, скрывая который, он восполнил гордостью и надменностью.

Когда я попал к королю, я, который знал его молодым, сильным, как бык, здоровым и выносливым, не мог удержаться от слёз.

Он лежал, слабо дыша, похудевший и побледневший, едва мог потихоньку говорить, так, что с трудом можно было понять. Даже невежда мог бы понять, что в этом теле остовалось не много жизни, а тут его таким, каким был, хотели везти против татар, чтобы хоть пошёл слух, что сам король выступил против них. Иначе трудно было истолковать упорство Глинского, потому что больной только обузой мог быть в походе.

Когда, приблизившись к кровати, чтобы поцеловать его руку, я сказал, что в таком состоянии выезжать из Вильна было невозможно, он сильно начал это отрицать и, бормоча, воскликнул:

— Я должен, должен… хоть бы умереть пришлось, хотя бы меня лежачего понесли.

Говорить с ним об этом было нельзя. Глинский с Балинский тоже говорили, что путешествие и перемена воздуха могут даже пойти на пользу.

В эти два дня, когда я там был, а король после бани казался всё более слабым, Мацей из Блония побежал наконец к канцлеру Ласки и так его испугал, что, не взирая на Глинского, он решил своими силами в тот же вечер взять Балинского под стражу.

Осмелиться на это — дело немаленькое, но Ласки был неустрашим. Не давая по себе ничего узнать, он назначил людей, велел приготовить комнату в замке, и вечером, схватив в замковом коридоре шарлатана, отдал его под ключ.

Едва это случилось, чему поляки были очень рады, когда немедленно отправили гонца с донесением об этом Глинскому, который находился на расстоянии нескольких миль.

На следующий день Глинский как буря влетел к канцлеру с упрёками и просьбами, но Ласки, поддержанный Мацеем из Блония, стоял стеной и не хотел слышать о том, чтобы того освободили и продолжили лечение.