Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Я слушал с увлечением и все просил прочесть еще и еще. Генерал видел искренность моего удовольствия и, казалось, был очень доволен. Так мы с ним пробеседовали часов до двух, когда ему доложили о приезде какого-то звездоносца, которого уже принимает генеральша в гостиной.

– А чтоб черт его побрал, – гаркнул Иван Никитич, – не в пору гость хуже татарина. Я только что, только что разчитался. Нечего делать! Одеваться давай! А ты, брат-камрад, приходи-тка к четырем часам обедать ко мне на мои солдатские щи и капральский пирог.

Я извинился невозможностью быть в этот день и обещал быть в следующее воскресенье, что и исполнил, явясь в назначенный час и застав все семейство и самого генерала в саду, так как это было весною и погода стояла та, какая в те времена всегда бывала в Петербурге в апреле, – с постоянным солнцем, без ветра и теплая-претеплая. Я был довольно щеголевато одет в коричневом рейтфраке[752]; в таком костюме тогда принято было являться к обеду. Генерал представил меня своей супруге, очень крупных форм и видной особе, совершенно русской, своеобразной красоты, которою часто отличаются кормилицы и содержательницы богатых провинциальных постоялых дворов. В числе немногих гостей встретил я тут известного тогдашнего водевилиста, написавшего потом изрядную, но очень неполную историю русского театра[753], именно Пимена Николаевича Арапова, кузена генеральши, сладенького, толстенького и очень, впрочем, добренького и простенького господина, которого некоторые водевили в свое время имели успех, преимущественно в Москве, где другой водевилист, Писарев, остроумный и злой, раз в одном из своих куплетов, петых на сцене, ввел следующий стишок: «Пимешка водевиль скропал, – и, говорят, недурно! Какого чуда нет, какого чуда нет». Заметив, что генерал относится к этому своему братцу по жене довольно иронически, я не утерпел и раз как-то передал ему этот стишок, который он записал и потом, шутки ради, пускал в ход перед Араповым, имевшим слабость этим огорчаться и уверявшим, будто это вымысел. Обед, как всегда, был весьма хороший, вино было также, по-видимому, от Елисеева и от Рауля. Служивший за стулом генерала молоденький и очень смазливый камердинер быстро и ловко исполнял обязанности форшнейдера[754], разрезывая на довольно мелкие части куски мяса, пирога и вообще все сколько-нибудь требующее употребления ножа, потому что, независимо от отсутствия левой руки, правая рука генерала лишена была двух пальцев[755], от которых сохранились только суставы и небольшие части. Когда Иван Никитич играл в карты, а играл он почти непременно каждый вечер, то он употреблял какую-то жестяную ширмочку с отверстиями, в которые вставлял карты и ловко их выкидывал. Говорили в ту пору, что будто находились люди, игравшие с ним довольно часто, которые, к сожалению, были так неделикатны и низки, что ловко заглядывали за эти ширмочки и таким образом обеспечивали шансы своего выигрыша.

Иван Никитич имел только двух детей: сына Дмитрия Ивановича и дочь Веру Ивановну, бывшую впоследствии замужем за флигель-адъютантом Опочининым, мать преждевременно умершей и всеми искренно оплаканной графини Богарне. В 1834 году как сын, так и дочь были еще детьми, но получавшими светское блестящее воспитание при помощи иностранных гувернеров и гувернанток, что резко противоречило солдатской манере отца, – к горю и скандализированию quasi-аристократичной maman, – называвшего своих детей не иначе как Митькой и Веркой и с некоторым даже рисованьем, аффектациею и позированием беспрестанно любившего говорить при них о том, что едва ли какая чухонская кляча сможет свезти такой воз, на котором бы поместились все те палки, какие на нем были в течение всей его службы переломаны. Кроме излишества, этот факт был к тому же ложный, так как Иван Никитич был, во-первых, не из сдаточных, а из однодворцев[756], таких, которые называют себя «вольноопределяющимися», да и к тому же, как известно, будучи хорошо обучен грамоте[757] и привлекши к себе расположение всего начальства, был любимцем полка и никогда не только не подвергался унизительным наказаниям, но даже строгим выговорам, потому что не было за что выговаривать молодому человеку, мигом получившему унтер-офицерские галуны.

Обед начался с того, что девяти– или десятилетняя дочка его, которую маменька называла, на французский лад, Веретт (Wérette), отказывалась от исполнения настояния матери, приказывавшей ей завеситься салфеткой, чтоб не капнуть на новенькое изящное платьице.

– Верка!.. – крикнул генерал, глядя внимательно, но ласково на дочь. – Верка, слушай команду!

Последовало со стороны генеральши рассуждение о том, что необходимо, чтобы Mitry и Wérette приучались ко всем приличиям света, а то, чего доброго, ежели за всем этим строго не наблюдать теперь, то последствием будет то, что привьются самые мужицкие привычки, искоренять какие будет потом трудно.