Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Вот в это-то время, я помню, как-то раз, будучи на одном из четверговых Гречевых собраний, описанных мною со всею мелочною, почти бальзаковскою подробностью еще в прошлом, 1871 году и напечатанных г. Кашпиревым в его журнале «Заря»[778], я высказывал сетования мои на почтеннейшего А. И. Фрейганга, который в какой-то моей статье, печатавшейся тогда в «Детском журнале» А. Н. Очкина[779], сильным росчерком пера, обмакнутого в ярко-карминные цензорские чернила, сделал довольно существенные изменения, не дозволив изображенному мною в означенной статье русскому крестьянскому мальчику умирать голодною смертью, причем цензор заменил причину смертного случая простудною болезнью, что совершенно уродовало значение всей статьи и давало ей положительно иной характер. Амплий Николаевич Очкин, который, помнится, впоследствии сам был цензором, обратился к цензору с объяснением о том, что изменение этого рода перековеркает суть всей статьи и нарушит моральную идею, в ней проведенную автором, т. е. Виктором Бурьяновым (мой псевдоним того времени), почему редактор А. Н. Очкин просит г. цензора А. И. Фрейганга отнестись снисходительнее к факту голодной смерти русского крестьянского мальчика. Андрей Иванович Фрейганг, всегда строптивый и настойчивый, когда дело велось на письме, и почти всегда мягкий и сговорчивый, когда автор упрашивал его в его кабинете (причем Андрей Иванович мог себе всласть часа с два ломаться и кобениться над автором), отвечал Амплию Николаевичу письменно весьма категорически на обрывке от его же письма к нему: «Не могу, не могу, не могу! Согласен, впрочем, на голодную смерть мальчика, ежели автор перенесет действие из России, например, в снежные долины и горы шведской Финляндии, за Торнео, так как в России никто с голода не болеет и не умирает, и у нас голода никогда не бывает и не бывало». Последние слова эти были крепко подчеркнуты.

Когда я на вечере у Греча вслух прочел эту доставленную мне от редактора цензорскую записку, Н. И. Греч с обычными своими ауськами и кривляньями расхохотался и воскликнул:

– О, этот Андрей Иванович Фрейганг великий человек на всякие меры предосторожности и нюхом знает, откуда какой ветер дует и даже откуда дуть может…

– Как бы то ни было, – заметил я, – но все эти переделки статей из-за разных случайностей до неимоверности скучны и несносны.

– Пожили бы вы, батенька, – возразил Греч, – в наши времена, например, в двадцатых годах, когда преобладало в цензуре голицынское[780] благочестие и когда всех издателей, авторов и редакторов терзал знаменитый Александр Иванович Красовский, – не ту бы еще песенку запели, да и петь-то громко не дерзали, хотя Воейков и пустил в ту самую пору свою знаменитую эпиграмму:

…Это что?.. Устав алжирский
О печатании книг…
Вкруг него кнуты, батоги
И Красовский… ноздри рвать![781]

– Вы были у этого знаменитого гуся в переделах, Николай Иванович? – спросил кто-то из гостей.

– А как же, – объяснил Греч, – да и в каких переделах бывал я в то время, когда этот голицынский подлипала, аракчеевский руколиз и tout de bon[782] крестившийся на Фотия, словно на святого отца, Красовский был цензором моего «Сына Отечества». Он в особенности свирепствовал во время великого поста, преимущественно против тех стихов, какие в журнале моем печатались. Раз хотел я поместить перевод известного стихотворения Мильвуа «Chute des feuilles» («Падение листьев»), сделанный Туманским. Вдруг стихи эти возвращаются ко мне от цензора с вымаранными восемью стихами. Как сейчас помню эти восемь стихов; вот они:

Но если дева, мне драгая,
Под покрывалом, в тишине,
Как призрак из-за древ мелькая,
На грустный холм придет ко мне,
И плакать простодушно будет,
И робко вымолвит: люблю!
Пусть легкий шорох твой пробудит
Тень умиленную мою.

Независимо от этих восьми, цензор вычеркнул еще два следующие стиха в конце, а именно:

А с милой лаской на устах
Туда не приходила дева.