Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Дело известное, что регламентация, в особенности стоящая на зыбкой почве незаконности и пошлости, оказывает свою несостоятельность и непременно проваливается от недостатка точки опоры; так и все новые строгости сиятельного антрепренера орловского театра в результате своем имели неисполнительность, запечатленную, разумеется, барскими, свойственными той эпохе, репрессиями. Таким образом, в первый же вечер того торжественного дня, когда вся орловская публика высыпала кто на улицы, кто на балконы, чтобы глазеть на поэскадронное шествие по городу от заставы голубых гусар, зала орловского театра до того наполнилась гусарскими офицерами всей дивизии, что чрезвычайно трудно было достать местечко, кроме разве тех, которые были абонированы на год. Я в этот вечер был в ложе (племянницы и внучки Шеншина) и с восхищением любовался пестрым партером, имевшим вид самого роскошного цветника, потому что господа гусары явились не в однообразных своих темно-зеленых вицмундирах, а, шику ради, вопреки всякой форме, с дозволения начальства, все были в разноцветных коротких доломанах с золотыми и серебряными брандебурами и витушками, при разноцветных же узких чикчирах[920], узорно расшитых и вложенных в венгерские лакированные сапожки с кисточками, у одних золоченые, у других серебряные. Павлоградцы блистали бирюзою с золотом; изюмцы поражали ярко-красными огненными доломанами и васильковыми чикчирами с серебром; елисаветградцы имели светло-стального цвета куртки с кармазинными[921] чикчирами, а в военном костюме ахтырцев соединялись кофейный колер с ярко-желтым. Все эти военные франты были, также вопреки форме, при треуголках с огромными белыми перистыми панашами[922] в руке или под левою мышкою вместо киверов, и, разумеется, все до одного при гремевших и ярко сиявших саблях. В те времена усы имела право носить только легкая кавалерия, т. е. гусары, уланы, конные егеря и казаки, другие же рода войск получили это право лишь с 1832 года, сладостное право отращивания усов, и вследствие этого орловские дамы, не видавшие еще у себя представителей легкой кавалерии, впервые, кажется, могли в это время, в декабре 1827 года, любоваться гусарским усом, и, надо правду сказать, у некоторых офицеров усы были великолепные. Особенно отличался ими высокий, темно-русый, с кудрями почти до серебряного воротника ротмистр Изюмского полка барон Унгерн-Штернберг, красавец из красавцев, усы у которого были по крайней мере в четверть аршина[923]. Общее внимание обратил на себя также чрезвычайно молоденький, почти еще ребенок, Павлоградского полка корнет, по виду четырнадцатилетний мальчик, только что на днях прибывший из Пажеского корпуса в полк, которым тогда командовал муж его только что вышедшей замуж сестры[924]. Корнет этот был Анатоль Ипполитович Бешметов[925], которого впоследствии весь Орел, разумеется, Орел бомондный, знал под названием l’aimable monsieur Anatole[926]. Представьте себе юношу среднего роста, тоненького и стройного, словно пальма, живого, подвижного, вертлявого, грациозного, с маленькою смугло-розовою головкою, покрытою густыми каштановыми, натурально вьющимися волосами, впрочем, довольно строго остриженными, при весело игривых глазках и при слегка вздернутом носике. Весь ансамбль этой миленькой головки как-то напоминал собою очаровательную головку грезевской гризетки[927] из Латинского квартала. Недоставало, казалось, воздушного чепчика, этой непременной принадлежности туалета парижских не столько падших, сколько увлекательных созданий. Гусарик этот, исправлявший и тогда уже должность полкового адъютанта, казалось, был весь из ртути и отличался живостью и подвижностью. Очевидно, этот мальчик был баловнем всей дивизии, потому что не только все молодые офицеры наперерыв приветствовали его очень радушно и дружески, но и степенное штаб-офицерство протягивало к нему внимательно руки и обращало ласковые улыбки, а разрумяненный, в корсет затянутый и огромным черным париком украшенный дивизионный начальник, покрутив осторожно белою перчаткою свои густо нафабренные усы, без фабры[928] и краски обыкновенно совершенно седые, послал ему что-то вроде ласкового поцелуя на ветер, за какую начальническую любезность миловидный и приличный юноша отвечал почтительным и ловким военным поклоном с легонькой, однако едва заметной улыбкой. Дамы и в особенности дамы так называемые не первой молодости, т. е. просто никакой уже молодости, жадно обратили свои бинокли и лорнеты на этого интересного юношу, а хозяйка театра, чересчур дородная и преисправно молодившаяся только графиня Каменская со своими двумя дебелыми же дочерьми от первого брака с полковником Курилиным, довольно тогда славившимися в Орле demoiselles[929] Курилиными[930], даже громко высказывала свой образ мнений и восклицала своим крайне не французским акцентом, при далеко не фешенебельных движениях: «Кель адорабль анфан![931]»