Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Когда занавес, изображавший, помнится, Парнас и Аполлона с десятью музами, поднялся, Анатоль Бешметов поместился на свое кресло первого ряда, подле одного из моих дядей, гвардейца, бывшего тогда в отпуску в Орле. Дядя этот был страстный любитель музыки, и, как я заметил из ложи, они между собою довольно долго и оживленно разговаривали, и как наша ложа была одна из боковых, недалеко от рампы оркестра, то я невольно услышал, что разговор Бешметова с моим дядей вертелся на музыке и что имена знаменитых петербургских виртуозов: Фильда, Бёма, Маурера, Ромберга и гитариста-аматера Аксенова, из которых скрипач Бем оказался учителем Бешметова, произнесены были неоднократно с особенным уважением к их талантам обоими разговаривавшими. Тогда я тотчас подумал, про себя, что гусарик этот, как музыкант-любитель, непременно сделается интимным гостем моего дяди, жившего у Василья Петровича Шеншина.

Мысль эта мне улыбалась, потому что я тогда, 15-летний мальчик, в молоденьком Бешметове надеялся обрести милого товарища. Последствия покажут, что это мое предчувствие меня не обмануло.

На сцене шла опера «Днепровская русалка», часть первая[932], и партер нашел декорации и всю обстановку до того совершенными и превосходными, что, несмотря на запрещения, зааплодировал с оглушительным грохотом, не давая действующим на сцене лицам начинать пьесу. Граф Сергей Михайлович встал со своего места в первом ряду кресел подле барона фон Будберга и замахал своим батистовым платком, прося тем публику прекратить аплодисменты, но то был глас вопиющего в пустыне: рукоплескания усилились до неимоверности. Граф приказал остановить представление и музыку, шепнув что-то крепостному капельмейстеру, ламповщику Еремке Тупорылову, и послав за кулисы своего домашнего завсегдатая и обычного адъютанта, плотного, красивого, с густыми русыми бакенбардами губернского архитектора Петонди, прозванного злым Глебовым Петондиром (Peut-on dire[933]?). Музыка умолкла, актеры ушли за кулисы, и занавес упал, явив снова Феба с его дамским обществом. Тогда рукоплескания прекратились, заменясь довольно громким смехом. Граф стал во всеуслышание упрашивать дивизионного начальника генерал-лейтенанта фон Будберга приказать подкомандным ему офицерам вести себя согласно с правилами, им, хозяином театра, установленными. Генерал глубокомысленно крутил нафабренные и высмоленные свои усы, намереваясь разрешиться спичем, как вдруг, словно из райка, послышался возглас на весь театр: «Афиша еще не сепаратный указ Правительствующего сената!» Неизвестно, кому принадлежала инициатива этого громогласного мнения; но слухи потом ходили, что крик этот вылетел из глотки всегда полупьяного писаря дивизионного аудитора. Слова эти были покрыты новыми аплодисментами расходившегося партера. Дивизионный генерал чувствовал себя в затруднительном положении и недоумевал. Вдруг к нему подлетел, откуда ни возьмись, любимец всей дивизии Анатоль Бешметов и что-то шепотом сказал его превосходительству. Результатом этого было то, что теперь уже не граф Каменский, а генерал Будберг махнул платком, и все замолкло до того, что, казалось, полет мухи мог бы быть услышан. Тогда превосходительный барон, обратясь к графу Сергею Михайловичу, очень громко сказал:

– В подтверждение правил театра вашего сиятельства я завтра же отдам приказ по дивизии и надеюсь, что тогда желания ваши будут уважены на будущее время, ежели мы захотим посещать ваш театр при стеснениях, каких нет ни в каких других театрах. На сегодняшний же вечер прошу ваше сиятельство допустить исключение и дозволить «нам» всем, вашим новым гостям, аплодисментами выразить наше искреннее удовольствие при посещении нами в первый раз такого прелестного театра, какого мы давно нигде не видали.

Граф хмурился и вытирал пот со своего темно-фиолетового широкого лица с раскосившимися более обыкновенного глазами и с мокрыми, низко отвисшими губами. Генерал, не довольствуясь русским своим спичем, нашел нужным еще более успокоить его сиятельство, сказав ему следующее приветствие на каком-то галло-тевтонском наречии:

– La faute est à fous, monsieur le comte, puisque la pervection te forte théatre fait ouplier doutes les lois de l’ortre et de la tiscipline! (Виноваты вы, граф, потому что совершенство вашего театра заставляет забывать правила порядка и дисциплину!)