Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Я познакомился с А. И. Синицыным тотчас по производстве его в 1834 году в офицеры, в доме шталмейстера П. Н. Беклемишева. Синицын был прототип того, что в полковом и вообще в приятельском быту называют добрым малым или bon enfant, т. е. хороший товарищ, честный, без всяких претензий, уживчивый, ласковый, учтивый, но, впрочем, вовсе не орел по уму. Это последнее обстоятельство, однако, не помешало тому, чтобы в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров, откуда в 1834 году Синицын вышел корнетом в конную гвардию, имя его красовалось на золотой доске, как первого по тогдашнему (1834 г.) выпуску. Этому счастливому результату военного воспитания Синицына отчасти могло помочь и то, что он кончил курс в Харьковском университете, откуда вышел, кажется, в 1832 году действительным студентом. Очутясь на свободе после смерти отца, воронежского помещика Задонского уезда, юный владелец довольно порядочного имения возжелал надеть гвардейский, да еще и кавалерийский, мундир, сводивший в те времена с ума всю российскую мало-мальски состоятельную молодежь. Заручась в провинции рекомендательными письмами в Петербург, Синицын, не теряя времени, явился в столице и одно из этих писем представил тогдашнему командиру Инвалидной гвардейской бригады, храброму воину двенадцатого года, израненному генерал-майору Матвею Васильевичу Меринскому. В этом гостеприимном доме, тогдашнего военного закала, Синицын встретил много молодых сверстников, отчасти родственников, отчасти сыновей боевых товарищей и приятелей хозяина. В числе этой молодежи было, совершенно случайно, несколько уланских юнкеров из гвардейской школы. Интимность и приязнь с этими юношами в синих колетах с красными отворотами как-то побудила Синицына также надеть уланский мундир, хотя, правду сказать, рослый, плечистый, ширококостный, здоровенный, белый и розовый, да в особенности чересчур уж полный для своих лет, не слишком легкий на подъем и не отличавшийся большой ловкостью добрейший Афанасий Иванович не вмещал в себе нисколько ни типа, ни элемента, свойственных офицерству легкой кавалерии, особенно гвардейской. Последняя отличалась в те времена своеобразно блестящим шиком и изящным удальством, нисколько не гармонировавшим с несколько флегматическою фигурою упитанного юного воронежского помещика, смахивавшего всего более на красивую здоровую русскую деревенскую деву, дочь какого-нибудь зажиточного вотчинного бурмистра, переряженную, словно на святках, в синий уланский колет и туго обтянутые чикчиры с широкими красными лампасами. Эта корпулентность юного уланского юнкера была причиною, что при первом на него взгляде великий князь Михаил Павлович, посещавший почти ежедневно школу и знавший всех юнкеров и подпрапорщиков наизусть, словно свои пальцы, как говорится, не мог утерпеть, чтоб не воскликнуть: «Какой это уланчик, это будущий рейт[а]р[1269], cuirassier en herbe[1270]!» А потом, как только его высочество заметил в манеже, при общей езде, что Синицын не отличается грациозною посадкой и далеко не удало ездит, он, обращаясь к тогдашнему директору школы барону К. А. Шлиппенбаху, сказал: «Беру назад первое мое мнение об этом юнкере: он и не улан, и не кирасир, а просто та кормилица Лукерья, которую на днях для моей дочери привезли из Красного Села». Этот нечаянный собрике остался отчасти при Синицыне на все время нахождения его в школе, хотя никто из товарищей не злоупотреблял этою не слишком-то лестною шуткою. Доброта и кротость его нрава, при некоторой дозе хохлацкой хитрости (Задонский уезд был в ту пору, по крайней мере, более малороссийский, чем русский) и при тактическом уменьи держать себя в общежитии, как говорится, ни шатко, ни валко, сделали то, что насмешливое это прозвище, иногда проскакивавшее между однокашниками, не сердило Синицына, а, напротив, самому ему служило поводом к забавным замечаниям против своей личности и к мальчишеским остротам. Расчетливый и экономный, Синицын был в школе всегда при деньгах, без гроша долга и не отказывал товарищам в посильных материальных услугах, а с тем вместе строгий до педантизма исполнитель служебных обязанностей, всегда готов был в случае надобности даже отдежурить лишний раз за товарища, ежели тому необходимо было отлучиться из школы в гости или просто покутить. Сам же Афанасий Иванович до юнкерских залихватских пирушек был не охотник, и увлечь его на кутеж было крайне трудно. При этом он всегда искусно ссылался на свою физику, которой будто бы враждебны шампанское и жженка, без чего, само собою разумеется, не мог обходиться ни один дружеский юнкерский или офицерский пир.