Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Товарищи любили Синицына, хотя усиленное до педантства его прилежание в классах и систематическая аккуратность по фрунтовой части привлекали на него школьные lazzis[1271] повес-юнкеров, во главе которых в то время стоял повеса из повес, проказивший, однако, всегда исподтишка, гусарский юнкер Лермонтов, тот самый Михаил Юрьевич Лермонтов, имя которого теперь в истории нашей литературы блещет так ярко подле имени бессмертного Пушкина. Мой приятель Синицын умел себя так хитренько и разумненько вести в школе, что собрике, мимоходом данное ему великим князем, не удержалось между тогдашними его товарищами, из которых оставшиеся ныне в живых не все даже и помнят это, впрочем, мягкое прозвище. Впоследствии, уже в конце пятидесятых годов, когда я находился в близком знакомстве с бароном К. А. Шлиппенбахом, мне довелось узнать от него, что великий князь, отличавшийся, в основе своего характера, истинною добротою, узнав о хорошем поведении и превосходном характере юнкера Синицына, однажды сказал генералу: «А что, не обидел ли я этого толстяка сравнением с кормилицей?» – «Ваше высочество, кто дерзнет?..» – вместо положительного ответа заговорил было барон Шлиппенбах с придворною уклончивостью. «Не в том дело, братец, кто дерзнет, кто не дерзнет; а я положительно не хочу никого обижать моими шутками. Другое, оборвать за дело или для острастки по службе! А оскорблять неуместными шутками, ça n’est pas mon genre[1272]». Вследствие этого желания великого князя, кажется, употреблены были начальственные старания задушить этот собрике в самой, так сказать, его колыбели.

В школе Синицын недолго носил кокетливый уланский мундирчик, сменив его белым конногвардейским колетом, причем надел кирасирскую каску вместо красной четырехугольной уланской шапки. Впрочем, перемена эта, правду сказать, не совершенно гармонировала с расчетливостью моего добрейшего Афанасия Ивановича, потому что кирасирская форма того времени с несколькими своими мундирами и все с нею сопряженное, да еще постоянное пребывание в столице и частые наряды во дворец могли, как там себе ни экономничай, производить кое-какую брешу в финансах молодого задонского помещика, хотя, конечно, далеко не из бедных, но и не Креза же какого-нибудь. Служба между тем в уланах, однообразная форма и рыжие лошади которых несравненно дешевле конногвардейской формы и многовершковых кирасирских коней самой дорогой, т. е. вороной, масти, давала бы возможность большую часть года скромненько проводить в Петергофе, словно в провинции, всласть заниматься там службой, пользоваться небольшим кругом знакомых, читать, продолжать следить за современной литературой и за науками и при этом в «своем» обществе таки играть некоторую роль; а такому молодому человеку, каким был Синицын, с его точки зрения, лестнее было, по пословице римлян, ему еще, конечно, с гимназии знакомой, считаться первым в деревне, чем быть последним в городе[1273]. К тому же в Синицыне было много какого-то чувства расположения к семейственности и патриархальности. Поэтому он всегда предпочитал тесный кружок приятелей и друзей шумным и блестящим обществам и охотно проводил вечер в более или менее скучном семейном доме, чем в самой веселой компании молодых повес, с которыми вовсе не якшался, почему корифеи петербургского большесветского кутежа прозвали его гернгутером.