Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– А! Привели вчерашнего вора, – заревел он, – прекрасно, прекрасно! – делая вид, что меня не видит, хотя я стоял близко, и разыграл удивление и восхищение, когда я сказал решительным тоном:

– Человек этот отцу и матери моим служит более двадцати лет честно и верно. Я и хозяин дома, в котором я живу, гвардии унтер-офицер Глотов, да и тридцать человек рабочих Глотова готовы все присягнуть в том, что Тимофей Фирсов шубы вашего кучера не воровал. Ежели же непременно угодно, то я готов уплатить вам стоимость этой вещи, приняв меры, чтоб отныне впредь нога моего служителя никогда не переступала порога вашего дома.

Едва успел я кончить мой маленький спич, как Воейков уже душил меня в своих объятиях, восклицая, что я благороднейший из благороднейших людей и пример всему русскому дворянскому юношеству, потому что умею так отстаивать и защищать честь своего старого слуги. При этом он объявил, что все это была фальшивая тревога, что шуба нашлась, что она была где-то засунута пьяным кучером и пр. и пр. С тем вместе он облобызал и моего не на шутку струсившего Тимофея и подарил ему пятирублевую ассигнацию, прося принять ее от него в вознаграждение за сделанный на него поклеп. Затем вся эта история кончилась благополучно и, как я уже узнал впоследствии, стороной, была мне на смех устроена Воейковым, который проведал от своих челядинцев, что мой Тимофей в тот день, когда был с письмом, похвастал в разговоре, будто его молодой барин такой добрый, что, случись с ним, Тимофеем Фирсовым, какая-нибудь беда, барин молоденький пойдет за него в огонь и в воду. Но, попавшись в эту ловушку, я не мог, не сделав самой грубой ошибки по части приличия, не принять приглашения Александра Федоровича перейти из прихожей в его комнаты, из которых первая была небольшая зальца с желтыми обоями, по-видимому, судя по мебели, служившая столовою и чайною. Вторая комната была огромная, в пять окон, голубая гостиная с оранжевою мебелью. Из этой гостиной видна была зеленая комната вроде малой гостиной и парадного кабинета с библиотекой на показ. За этим кабинетом-вывеской был, конечно, более уютный приют для занятий. Оно так и было. Воейков имел сбоку, вместе с грязною спальней, столько же грязную рабочую комнату, где царил хаос примерный. В течение почти восьмилетнего моего знакомства с Воейковым интимность моя с ним не дошла до той степени, чтоб я был принимаем, подобно некоторым его друзьям, в этом, как он называл, святилище, которое всего справедливее могло бы быть названо грязнилищем. Те три комнаты, которые были на виду и в которых принимаемы были гости, нельзя сказать, чтобы также отличались голландскою опрятностью; но нельзя также сказать, чтоб уж слишком были нечисты. Они напоминали собой провинциальную жизнь, где, при множестве слуг, царствуют везде ералаш и отсутствие вкуса и где нет тени надлежащего порядка и опрятности.

Александр Федорович, извиняясь, что он в таком утреннем дезабилье, усадил меня в голубой гостиной, сказав:

– Вот здесь мы с шести часов вечера по пятницам собираемся, конечно, не в таком многочисленном обществе, как то, какое бывает у Греча в его огромных залах, а все-таки десятка два человек тут бывает, и всё людей, одушевленных любовию к русской словесности. У меня тут бывают и тайные и действительные тайные советники, и адмиралы, и полные генералы. А, однако, никто не принимается по рангу. И явись, например, Пушкин наш бессмертный, так хоть он и едва ли титулярный советник[460], я приму его с восторгом, ей-богу, готов от порога прихожей до этого дивана проползти пред ним на коленях, принимая в моей хате это светило из светил нашей современной литературы.

Слыша такие речи из уст Воейкова, я не мог не подумать про себя, что все-таки у него есть мелочная страстишка к рангам, это было заметно уже из того, что он на каждом шагу старается напомнить, что-де у него в его знакомстве очень много превосходительных и высокопревосходительных[461]. О расположении к почетной внешности свидетельствовало в Воейкове еще и то, что он никогда не расставался со своим Владимирским крестом, который даже и теперь своею черно-алою лентой служил ему галстухом по вороту оранжевой рубахи русского покроя.

Затем Воейков, высовывая от времени до времени язык и почесывая потом ногтями, что было также в числе далеко не изящных привычек старика[462][463], стал мне повествовать о своем уважении к моему таланту, к мастерскому уменью очерчивать характеристики, как, например, я изобразил Жукова в биографии его[464]. Потом, не дав мне возможности защищаться от этих гиперболических похвал, которые были диаметрально противоположны всему тому, что у графа Хвостова на днях он относительно меня же и самому же мне провозглашал, он воскликнул:

– Преклоняюсь пред вашим юношеским чувством искреннего, неподдельного расположения к Н. И. Гречу. Душевно желаю, чтобы вы не имели случая пожалеть о том, что ваши святые чувства приязни и уважения, чувства чисто искренние, поэтические, невинные, не встретили бы мефистофельского, оскорбительного глумления.