Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Когда Воейков кончил чтение своих стихов, за которые я его благодарил, в комнату вошла личность, поразившая меня своим костюмом и вообще своею наружностию. То был плотный, дебелый, коренастый русский бородач, остриженный в скобку, с лицом кротким и с тихою улыбкой на лице, одетый в такой кафтан зеленого цвета, который называется «жалованным», весь в золотых галунах по груди, рукавам, полам и подолу, с поясом из золотых кистей и с такими же кистями на всех застежках. При виде этого золотого человека Воейков очень обрадовался и вскричал: «А! Русский Борнс! Федор Никифорович, как я рад тебя видеть!» И он обнимал и целовал почтенного русского бородача. А бородач, в свою очередь, благодарил Александра Федоровича за полученный им от Российской академии этот почетный золотой кафтан и пожалованную ему серебряную медаль на анненской ленте[489]. То и другое, по-видимому, очень радовало русского человека, который оказался нашим поэтом-самоучкой Федором Никифоровичем Слепушкиным (родился в Ярославской губернии в 1783[490], а умер в Рыбацком селе, близ Петербурга, во время второй холеры, в 1848 году). В те времена стихотворения Слепушкина многим нравились и породили ему подражателей в крестьянах Суханове и Алипанове, о которых теперь едва ли много кто и помнит-то.

– Я вот только сегодня, – говорил Слепушкин, – приехал из Рыбацкого и тотчас поспешил к моим покровителям: был у Павла Петровича Свиньина и у Бориса Михайловича Федорова, да в обязанность себе вменил и к вам, Александр Федорович, явиться, и не с пустыми руками.

– Прекрасно, прекрасно, дорогой кум, – восклицал Воейков. – А что, как поживает мой крестник?

– Отлично-с: все маткину титьку сосет, шельмец такой, – отвечал самодовольно Слепушкин и при этом представил Воейкову свое новое поэтическое детище.

Воейков тотчас вскинул очки на лоб и, взяв лист, весь исписанный, поданный ему Слепушкиным, стал читать:

Рассказ сбитенщика

Извозчик, свечник, столяр,
Обручник, плотник и маляр,
Все господа мастеровые
За чай – и локти по столу,
Кричат: «Подай-ка ты Пцолу

[491]!»

– Ха-ха-ха! – хохотал Воейков. – «Пцолу», «Пцолу»!

Затем он прочел всю пиесу, стихов в сотню, и закончил повторением раза два особенно понравившихся ему стихов:

«Романы – люди, а не книги»,
Толкует пожилой бочар:
«Всех лучше книга – „Птица Жар“!»

– Умно, остро, типично, вылитая природа, прелесть! – восклицал Воейков и, подозвав казачка, велел подать себе свой портфель, куда он погрузил это свое новое благоприобретение, говоря:

– Завтра же отвезу в типографию для следующего моего нумера[492]. Спасибо, спасибо, Федор Никифорович, спасибо. «А нам статеечку, дай Бог здоровья вам», как изволит всегда выражаться насчет даровых статеек Николай Иванович Греч.

Грешный человек, я во всех этих стихоплетениях всех этих доморощенных наших Борнсов, как их тогда именовали в публике, с легкой руки Павла Петровича Свиньина, не умел найти ни одного из тех качеств, какими сейчас только почтеннейший Александр Федорович честил нововыточенное произведение Федора Никифоровича, приготовлявшего свои кирпичи на своем кирпичном заводе в Рыбацком едва ли не несравненно лучше, чем все эти самодельщинные вирши, ценимые им, однако, несравненно выше всевозможных кирпичных и других изделий.