Воспоминания петербургского старожила. Том 2

– Пригласите для ведения этой рубрики такую сведущую и опытную домоводку, какова, например, известная (славившаяся тогда своею специальностью) Катерина Алексеевна Авдеева (сестра Полевых, Николая и Ксенофонта Алексеевичей). Пусть она доставляет нам еженедельно практические, толковые рецепты разных незатейливых, не слишком дорогих блюд, с расчетом мер и времени, не заботясь об изложении, за которое, известное дело, отвечает редакция.

Песоцкий, прискакивая со своей обычной прихромкой, говорил, что надо поискать, и искал ли он или не искал, не знаю, но на том все дело останавливалось и день за день все более и более затягивалось.

В одно, однако, прекрасное зимнее утро 1844 года, когда, как сейчас вижу, солнце яркими лучами заливало мою довольно большую зеленую комнату в два окна четвертого этажа дома Кушинникова и когда я, одевшись, собирался выйти со двора, отправляясь на тогдашнюю мою службу в так называемый Ученый хозяйственный комитет при Департаменте сельского хозяйства, помещавшийся на углу Большой Морской и Гороховой в доме Таирова, ко мне чрез незапертую, против моего обычая, на этот раз коридорную дверь влетел, пристукивая сильнее обыкновенного большим каблуком своей короткой левой ноги, Иван Петрович Песоцкий в бекеше с бобром и в цилиндре набекрень на завитой по-барашковому голове, громогласно восклицая: «Эврика! Эврика!» и объявляя, что сотрудник по кулинарной рубрике ниспослан, по-видимому, самим небом, сжалившимся над «Экономом».

– Се манифик! Се шарман! Се сан пур сан де бенефис! (Это великолепно! Это прелестно! Сто на сто выгоды!), – вскрикивал Песоцкий, ставя блестящую, как зеркало, циммермановскую свою шляпу[319] на стол и охорашиваясь перед трюмо, принадлежавшим моей комнатной хозяйке.

– Да кто же этот сотрудник, с неба-то вам вдруг упавший? – интересовался я.

– О! Практик, каких нет, ученик и друг Карема, бывший officier de bouche[320] эрцгерцогини Софии, нынче придворный метрдотель большого Двора, Эдмон Карлович Эмбер!

– Помилуйте, любезнейший Иван Петрович, – воскликнул я в свою очередь, – это будет хуже всех шмур-братен, цукербродов и вассер-супов[321] немецкой гастрономической газеты! Этот блестящий monsieur français[322] будет давать нам рецепты блюд превосходных, не спорю, но положительно невозможных в применении к хозяйству наших подписчиков, которые ведь не владеют средствами такими, какими владеют Двор и располагают аристократы-гастрономы или хоть бы великосветский Английский клуб (тогда он был очень великосветским) и шикарные французские рестораны. Мы, чего доброго, этими рецептами заставим наших подписчиков только испытывать танталовы мученья и повторять пословицу: «Глаз видит, да зуб неймет!»

– А! Да, знаю, – засмеялся Песоцкий, – «Суффранс де Тантал», комеди-водевиль ан эн акт авек купле[323]. Я видел эту пиеску в Париже а л’Амбигю[324] и жалею, что конфузятся давать ее здесь. Презамысловатая штучка! Пароль д’оннёр[325], презамысловатая! – Но не думайте, Вл[адимир] Петр[ович], ведь мосье Эмбер человек очень ком иль фо[326] и ничего, знаете, такого скабрезного нам не напишет, как, например, там страдал в водевиле-то бедняк, окруженный смазливенькими девчонками, а между тем ни тпру ни ну!.. Ха! Ха! Ха! Нет, он нам сообщит только все, знаете, рецепты таких разных суфле, финзерб, маседуанов, потажей, женуазов, пассиров, гипполат, волованов, сюпремов[327]! О! Мы за пояс заткнем славящегося теперь «доктора Пуфа», под каким псевдонимом в «Литературной газете» теперь кулинарные прехорошенькие диссертации пописывает известный нам писатель-энциклопедист князь Владимир Федорович Одоевский! Нет-с, ваше сиятельство, шалишь, мы публике покажем у себя не вашу жалкую переделку Карема, а Карема ревю э корриже а л’инстар де ля сосьете рюс!..[328] Так мне это и сказал мосье Эмбер, так. Да к тому же мы с ним ведь скоро породнимся: я, скажу вам антре ну[329], влюбился, как только влюбляются коты весною, в его только что прибывшую из Парижа кузину, очаровательную Атенаис-Клара Обен (Aubain) и надеюсь в непродолжительном времени на ней жениться и жить с нею как голубь с голубкою. Эта, знаете, жизнь безалаберная де гарсон[330] мне смертельно надоела и опротивела, да и здоровье-то мое может вконец разрушить.

Конец концов, как говаривал Барон Брамбеус, был тот, что на другой день мне служитель наш татарин Абрамка представил гласированную[331], с загнутым углом карточку[332], на которой налитографированы были слова: «Edmond Imbert, maître d’hôtel et chef des cuisines de la grande cour de Sa Majesté Impériale»[333]. Владелец этой карточки выражал ломаным русским языком отворившему ему дверь с парадной лестницы Абрамке сожаление, что «не имел оннер[334] находить мосье Борншо[335]», прибавляя: «Ви отдавать мой карт амперер[336]. Ви знает?»

– Как не знать-с, ваше сиятельство, – объяснял французу Абрамка, – как не знать-с, то есть русский царь-с, сам император-с, ваше сиятельство.