Воспоминания самарского анархиста

Дорогая, светлая юность! Ты соловьем залетным пела мне свои чудесные песни о жизни, о любви к ней, к людям, о вере в светлое и неведомое будущее. Но отшумели годы юности и зрелости, и мало что осталось от того, во что верил, чему поклонялся и восторгался: все уничтожилось бытом жизни. Вера и надежда в любовь, равенство экономическое и политическое оказались мифом! Снова подтвердилось прежнее, старое: «человек человеку враг» и новое, современное: «все за каждого, но каждый за себя» — этот экономический, политический и моральный каламбур на современный лад. Так закон животный Дарвина одержал победу и в роде человеческом над всеми идеями экономическими, политическими и моральными и на этот раз, и только потому, что всякая власть зиждется на этом животном законе Дарвина.

Эта истина мне ясна была с первых лет Октября теоретически, а потом, особенно после много прожитого и перенесенного познания жизни — подтвердилась и практически. Я искренне радовался революции пятого года, когда мне было восемь лет, и Октябрьской, когда мне было двадцать лет, и верил, что теперь-то наступит справедливая жизнь на земле моей страны. В лабиринтах разных партийных программ я начал искать такое революционное направление, которое более человечно, то есть всенароднее, в разрешении сытых хлебов для всех не на словах, а на деле. Как уже я говорил, в этом оказал мне незабываемое разрешение двоюродный брат Павел, [а также рекомендованная им] крайне левая, а потому и более народная литература, порицающая всякую частную и государственную собственность, основу основ государства. Мне стало ясно, что покамест будут строиться разные государства, эти Вавилонские башни, они так же не будут достроены, как и библейская башня, хотя и будут строиться по новым земным идеям, ибо господство одной или нескольких партий над человеком и обществом — в насилии над людьми через государственную машину, так же как и ранее прежние государства, будет пожирать труд и все производимое человеком — обществом. Поэтому необходимо всеми силами стремиться к достижению всенародного самоуправления — советам, а не угнетению и насилию хлебов и духа общества.

Осенью этого года с Павлом пришлось расстаться. Через Старотопное проходил конный отряд Красной гвардии, и его добровольно мобилизовали на должность фельдшера отряда, и с тех пор с ним не встречался. Были слухи, что он от сыпного тифа умер где-то под Уфой[93]. В этом же году осенью мобилизовали в армию Комуча Федю Карташева, Володю Полякова и других моих товарищей, но я еще оставался дома, а вскоре мобилизовали и меня. В тот же год ушли добровольцами мой брат Петр и Храмов Василий в проходивший через Старотопное полевой трибунал Инзенской дивизии, и этим же трибуналом были арестованы и расстреляны за Красным Яром Миронов Павел и Слесарев — зав[едующий] ремесленной школой. В дальнейшем, через несколько лет оба добровольца бесславно и досрочно закончили свою жизнь от тех, за кого боролись, за господство одних над другими[94].

Мобилизовали и меня — в армию Комуча, но того не знали, что у них я служить уже не мог, как это было в начале мировой войны. Когда власти мобилизуют, о желании не спрашивают, ибо кнут — основа мобилизации, и гонят народы на бойню человеческую, именуемую войной, подбадривая воинов кнутом и пряником во имя идолопоклонства земным или небесным властям или обеим вместе, что является людоедством, но на современный облагороженный культурный двадцатый век, обещая «рай» в небеси или «рай» на земли. «Патриархи» и их сообщники от власти кнута и пряника требуют от человека-общества верить в будущее, как будто человек и общество сегодня хлебов не хотят, а только завтра — в будущем, а сегодня желают быть сытыми духом небесным или земным. Но сами благодетели земные или небесные хлебы едят сегодня, а не завтра в будущем, как это проповедуют человеку-обществу. Народы же терпят такое людоедство властей до поры до времени, а затем восстают. Так было и так будет до полной победы за хлебы нынешнего дня над хлебами завтрашними.

Летом восемнадцатого года меня мобилизовали и из канцелярии воинского начальника направили в офицерскую роту вновь формируемого запасного полка в казармах на окраине Смурова. С первого же дня я увидел и услышал в полку подавленное нежелание воевать ни с чужими, ни с своими рабочими, крестьянами и интеллигенцией. Пробовал сдержанно агитировать на дезертирство — никто не соглашался, боясь тяжелых последствий наказания.

На квартире временно остановился у родственницы Чеплановой, в доме Челышева, где она работала много лет прислугой у Гладыш[95]. Оставаться на военной службе я не мог по своим глубоким взглядам на бессмысленность войн по принуждению и на седьмой день службы из полка уехал — дезертировал — к себе в Старотопное, с тем намерением, чтоб осенью поступить и продолжить учебу в Смуровском медфаке. Домашним сказал, что меня от военной службы освободили.