Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

– Не возмущайтесь, постойте. Я счастлив, разумеется, что поправляюсь. И Бог видит, как вам благодарен за то, что поддерживаете. Но, как бы это объяснить… Ночью сегодня, после вчерашнего нашего веселья, я долго думал… Я так много душевных сил вложил в свое желание выкарабкаться, что на будущее ничего уж и не осталось. А ведь еще долгий путь, покуда как следует стану на ноги. Если стану… Откуда взять новых сил? Я признаюсь вам, только вам: не представляю, как выдержу еще зиму в санатории. Этот его воздух, умирающие, весь режим… Сейчас я там только ночую, а здесь забываю, что болен, и это главное. Понимаете: я убежден, как это ни дико, что если б мог, когда осень начнется, отсюда уйти, было бы лучше. Найти комнатушку какую-нибудь, самую примитивную, как шалаш, и жить, как живут здоровые, – непременно поправился бы до конца. Но это утопия, и мне делается страшно…

Она вдруг задумалась, все так же вися на локтях. Потом поднялась, подбежала и села с ним рядом, продев руку под полосатый пижамный рукав.

– Не говорите так, пожалуйста… Осень и зиму – я никуда от вас не уйду. И вообще до зимы еще далеко. Не думайте об этом. Я очень прошу… Хорошо? – И прижалась щекой к его плечу.

Она не была сентиментальна, склонна к таким маленьким внезапным прикосновениям, выражающим нежность. Прикосновения были тоже табу. Плечо, пижама, в которые она дышала сейчас, были тоже прокаженные. Но отодвинуться Вятич не смог.

– Хорошо, не стану, – сказал он, стараясь не пошевельнуться.

Она удовлетворенно кивнула и, приподнявшись на коленках, чтобы до него дотянуться, поцеловала в щеку, почти в угол губ, – быстро, как клюнула.

– Вот этого нельзя, Аннушка. Никак нельзя… – забормотал он растерянно, чувствуя, как ее тепло опрокинулось ему в грудь, мешая дышать. – Вы знаете, я…

– Что «я»? Доктор сказал, что процесс у вас закрылся, значит бацилл больше нет.

– Сегодня нет, завтра снова появятся… Так или иначе, это невозможно…

Она шепнула: «Все равно, я не боюсь!» – и, вытянув шею, поцеловала его снова, в самые губы.

– Аннушка!

Стало темно в глазах и неловко выдерживать тяжесть ее плеча, всего кренившегося на него маленького тела. Вытянув руку, он обхватил ее и прижал к себе.

– Я не боюсь! – повторила она упрямо. – Не боюсь… не боюсь… не боюсь…

Зримого больше не было. Был гулкий, рвущийся в горле пульс, нагнетавший, как помпа, судорожную, сладкую муть. Было в руках что-то, похожее, как казалось ему, на жидкое солнце, что удержать было немыслимо, как волну, – оно струилось под его ладонями, то отстраняясь и холодея, то приникая горячо, как ожог…

Когда, задыхающийся и все с тем же оглушительным стуком в горле и висках, он прозрел снова, – Аннушка сидела шагах в двух, отвернувшись. Смутно и словно бы издалека он различал ее спину в светлых подпалинах на месте лифа, темную родинку на млечно-розовой маленькой ягодице, вдавленной в мох, рядом с белыми вокруг лоскутками.

– Господи, зачем я это сделала! – сказала она с отчаянием, недвижно глядя перед собой.

Он вздрогнул.

– Зачем все это случилось?

– Что случилось?

– Вы не понимаете – что? – повернулась она к нему с вдруг искаженным лицом, прикрывая растопыренными маленькими пятернями крохотные соски в выпукло-розовых ободках. – Вы не понимаете? Вы думаете, может, что я… что у меня… что это не в самый первый раз? Вы!., вы… – Теперь одна ее согнутая в локте рука загораживала грудь, а другой она судорожно шарила и набрасывала на себя со мха обрывки белья.

Вятич закрыл руками лицо…

Несколько секунд она глядела, застыв, на его тяжело вздымавшиеся плечи, прислушиваясь к дыханию, вырывавшемуся со свистом из-под прижатых ладоней; ожесточение, обиду сдувало понемногу с ее щек, как пыльцу…

Отшвырнув лоскутки, она метнулась к нему и обхватила обеими руками его голову.

– Миленький… ну, не надо, не надо… – говорила она, пытаясь отнять от его щек ладони. – Нет, я ни о чем не жалею! Нет, всё, всё хорошо! Мы всегда будем вместе. Я сыщу комнату и возьму вас к себе…

Сабурова (настоящая фамилия Кутитонская; в первом браке Перфильева, во втором баронесса фон Розенберг) Ирина Евгеньевна (1907–1979) – поэтесса, прозаик, переводчица, журналистка

Родилась в Риге. Отец сражался в Белой армии и пропал без вести. Мать работала. Ирине пришлось заботиться о себе и младших сестрах. С 1933 по 1940 год работала редактором еженедельника «Для Вас», журналисткой в русской ежедневной газете «Сегодня».

С установлением в Латвии советской власти избежала репрессий и вместе со вторым мужем бароном Розенбергом выехала в Германию. Во время немецкой оккупации Риги вернулась в родной город и с риском для себя помогала еврейским семьям и бежавшим из плена красноармейцам.