Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Берега Ухты – оба в этом месте обрывистые – густо заросли кустарником, особенно шиповником, и летом и ранней осенью здесь было сказочно-красиво. Да, господа! Что вы там ни говорите, а, быть может, нет бдлыней красоты, чем русский север, чем приполярье! Огромные северные лиственницы, стройные, с высоко-высоко начинающимися кронами золотых к сентябрю хвойных вершин, скалистые берега мелководной Ухты, к осени легко переходимой вброд, а по весне бурной и даже судоходной – правда, только для плоскодонных катеров, – многокрасочное горение ярчайших и духмяных цветов, и, главное, небо: ясное, высокое, нежнейших акварельных тонов беспредельное небо… Лиственницы же древние, древние. Как-то раз мы с Павлом Васильевичем подсчитали на пне срубленного полутора-охватного ствола число концентрических слоев и прослоек:

– Э, да ствол наш был современником Батыева нашествия! Знаете, Андрей Алексеевич, что есть особая наука – фитоархеология? По состоянию того или иного из слоев среза: плотный ли он и узкий, широкий ли и крупно-зернистый, – можно примерно установить погоду, количество осадков и урожайность соответствующего года в данной местности. Ну, вот, во времена, скажем, Никиты Пустосвята и гонений на раскол при царевне Софье, сюда бежало много раско-лоучителей. Посмотрите: сухое, неплодное лето стояло тогда на Ухте. Худо пришлось в том году беглым: ни грибов, ни хлебушка аржаного не было вдосталь в те поры всем этим старцам Досифеям, Питиримам да Нифонтам…

В домике у буровой жили в тридцать седьмом году инженер производственно-технического отдела лагеря, механик Павел Васильевич; работник центральной аптеки лагеря, бывший архиепископ Виталий; старовер-начетчик из Суздаля Архип Сергеич; Невельский часовщик, последние перед арестом годы живший в Ленинграде, Самуил Исакович Перовский; страстный эсперантист, технолог проектного бюро Ричард Тадеушевич Цивильский, и я, недавно поселившийся с ними, самый молодой и еще не приобвыкший лагерник, инженер-экономист планово-производственного отдела.

Виноват! Кроме нас, перечисленных выше, в домишке, состоявшем из двух клетушек с двойными деревянными нарами и грубо сколоченным столом и скамейками, – жили еще старая пестрая курица Мавра и тиграстый кот Памва Берында.

Самым старым в нашей компании был владыка Виталий. Это был шестидесятипятилетний плотный мужчина, высокий, стройный, очень красивый и моложавый. Южанин по рождению и месту служения своего, он и говорил мягко, чуть с придыханием произнося букву «г» и невольно немного грассируя, не по-барски, а как-то по особенному. Был владыка болезненно чистоплотен и вечно выговаривал Самуилу Исаковичу и Ричарду Тадеушевичу за их неряшество в костюме и беспорядок в содержании их коек. Выговаривал мягко, деликатно, но настойчиво. И не раз смущал их и доводил до слез, прибирая в их отсутствие их койки и заштопывая их прохудившуюся одежду и рукавицы.

– Ну, сто зе вы изделали, владыко? Ну, как это мозно? – почти плакал красный от стыда и умиления Самуил Исакович. А Цивильский молча забирался в свой угол и неловко и неумело начинал пришивать к старенькому бушлату осыпавшиеся пуговицы…

Работал владыка в аптеке лаборантом, и Яков Самсонович, старый фармацевт, уже досидевший свой десятилетний срок за «вредительство» и теперь оставшийся на Ухте по вольному найму (уйти из лагеря он всё равно никуда не мог: статья его была волчьей, и хода ему не было никакого), Яков Самсонович не мог нахвалиться владыкой Виталием: «Вот это – работник!». Когда же владыка в свободное время переплел аптечные книги в изящные переплеты (а был он страстным любителем книги и прекрасным переплетчиком), Яков Самсонович, темпераментный и веселый одессит, не выдержал: пританцовывая, он подбежал, круглый и плешивый, к архиепископу, и обнимая его, кричал:

– Берите, владыка, что хотите из аптеки! Хотите – снесите литр спирту-ректификату вашим сожителям!

И владыка, нужно признаться, пожалел нас не дидактически и не формально, а глубоко по-человечески: он взял подарок, и наше пиршество было радостным и ясным.

– Владыка, а почему бы и вам не выпить маленькую стопочку? Помните, у Чехова, – «ее же и монаси приемлют»…

– Пейте, друзья мои, – я не могу.

Был он чрезмерно воздержан в еде, и когда, после получения кем-нибудь из дому посылки, начиналась вакханалия «лакомствования», владыка не отказывался от угощения, но потихоньку припрятывал большую часть вкусных вещей. И часто нас же угощал припрятанным – в тугие времена, когда не было ни посылок, ни возможности достать что-нибудь на стороне – из магазина вольнонаемных или лагерного ларька.

Принадлежала владыке наша курочка, всеобщая любимица пеструшка Мавра, названная так почти всеми единогласно. Морщились только владыка и старовер Архип Сергеевич: – Христианское имя… Нельзя шутить с именами!» – И звал ее владыка «Пеструшкой», а старовер «животинкой Божьей» или просто – коротко и кротко: «тварь»… Курица была стара-стара, – ее уже ветхой и больной получил в подарок от Якова Самсоновича владыка: