Вот брат твой!..

А вокруг уже стоял звон от роями роившихся комаров. Чуя близкую кровь, они летели из-под каждого листика, каждой травинки. Их было мириады, они могли заесть до смерти роту, батальон, полк — какое угодно количество людей, а перед ними был лишь один беспомощный человек, и они навалились на него всей неисчислимой ратью. Они жалили с налету, едва успев сесть на голое лицо Денисова, словно боялись, что не успеют насосаться, а насосавшись, без сил отваливались и грузно взлетали, освобождая место другим. Это было пожирание, по сравнению с которым волчьи пиры выглядят невинным кровопусканием, безобидной проделкой.

Денисов как бешеный лягался ногами, мотал головой и сдувал комаров, но они, облепив его лицо сплошной шевелящейся массой, втыкали свои хоботки в каждую пору, лезли в нос и в глаза, и Денисов изо всех сил зажмуривал их, ужасаясь мысли, что комары выедят глаза, как личинки картошку. Боль от укусов тысяч насекомых огнем жгла лицо, но в миллион раз хуже был невыносимый зуд, разъедающий кожу словно кислота, проникающий до костей и в конце концов достигший самого мозга. Всеохватывающее сладострастное желание вцепиться ногтями в этот мозг, расчесать его, содрать, как засыхающую болячку и тем самым избавиться от зуда охватило Денисова. Смрад безумия дохнул ему в лицо, и он, теряя всякую власть над собой, закричал — дико, нечеловечески. Это был даже не крик, а вой, который не часто услышишь и в лесу, потому что даже смертельно раненное животное не может кричать так жутко, как кричит человек на грани безумия. Но эта последняя грань, этот порог, за которым кончается реальный мир и начинается непознаваемый мир потустороннего вымысла, нередко и спасает человека — надломленное, но еще трепещущее сознание покидает его раньше, чем зверь безумия овладеет им. Крик, вырвавшийся у Денисова, отнял у него все силы, и он провалился в спасительное небытие, где плоть страдала по-прежнему, но разум не чувствовал уже ничего…

Он так бы, наверное, и умер в этом счастливом бесчувствии, но собиравшаяся целый день гроза спасла его. Сгустившись над лесом, она наконец-то разразилась проливным отвесным ливнем, разметав комаров и загнав их в убежища. Прохладные струи омыли горевшее лицо Денисова и привели его в чувство, и он, всхлипывая от наступившего облегчения, задирал голову вверх и жадно глотал спекшимся ртом лившуюся потоками воду.

Уже давно стояли сумерки, а обложившие лес тучи делали его еще темнее, и в этой темноте все явственнее слышались и ощущались звуки и движения новой, ночной жизни. Первый напор ливня ослаб, но спорый, частый дождь шел по-прежнему, и по-прежнему вспыхивали молнии и гремел гром, однако тех, кого ночь вызывает к жизни и укрывает, не страшили ни молнии, ни гром, и Денисов слышал все усиливающуюся возню возле лосиной туши. Но ни злобное ворчание, ни хруст торопливо разгрызаемых костей не пугали его. После только что пережитого другие страхи казались ему смешными, да и зверье, собравшееся около туши, было, как он определил, не того калибра, которого следовало бояться.

Другое целиком занимало Денисова — желание во что бы то ни стало освободиться от веревки. Дождь намочил ее, и можно было попробовать растянуть ее пряди. Второго такого случая не будет — Денисов чувствовал, что вряд ли протянет до утра. Сил не оставалось, а утром солнце высушит веревку, и она станет как железная.

Боясь только одного — чтобы не перестал дождь и снова не слетелись бы комары, Денисов, мыча от боли в затекших руках, принялся раскачиваться из стороны в сторону, дергаться, выгибаться. Доходя до изнеможения, он бессильно затихал, а отдохнув, снова начинал дергаться и раскачиваться. В конце концов ему показалось, что веревка ослабла, и он попытался высвободить из узла руки, но тут же убедился в бесполезности своих попыток. Может быть, веревка и в самом деле ослабла, однако ее крепости хватало, чтобы удержать его здесь навсегда.

Дождь шел не переставая, и то, что вначале принесло облегчение, теперь обернулось новой бедой — Денисов стал мерзнуть. Озноб сотрясал все тело, а вместе с ним из самого нутра поднялся давным-давно позабытый кашель, который начал душить, как душил когда-то. Ему не было удержу, и Денисов до того заходился им, что становилось нечем дышать, глаза выкатывались, а голова была готова лопнуть от натуги.

Гроза утихала, молнии все реже змеились над верхушками деревьев и с треском гасли, и до следующей вспышки в лесу становилось непроглядно, как в подполе.

Внезапно в этой непроглядности мелькнуло два огонька, и Денисов подумал: волки. И обрадовался этому. Волки были избавлением от всего, что выпало ему за день и что предстояло еще вынести до той минуты, когда разорвется сердце. Лучше уж волки, чем этот холод и комары. Страшно, и все-таки лучше. Быстрее. Раз — и готово…