Вот брат твой!..

Огоньки приближались, но слишком медленно, и эта трусливая медлительность зверей была как новая пытка, прибереженная напоследок изощренным, многоопытным палачом, которому достаточно одного взмаха, чтоб кончить все, но который медлит, зная: сейчас мгновения вмещают в себя вечность, они, быть может, длиннее и труднее самой жизни, какой бы длинной и трудной она ни была, и надо еще продлить их, и тогда ожидание станет безмерным и превзойдет любую муку.

Нечто подобное испытывал и полуживой, словно побывавший в застенке Денисов, но в нем, как в получившем пробоину корабле, еще держалась последняя переборка, что в течение долгих часов помогала ему не унизиться до животного отчаяния и страха, и когда из темноты, где все ярче светились волчьи глаза, вдруг донесся лай, жаркая волна несусветной радости, от которой стало горячо животу, залила Денисова: Найда! Этот лай он отличил бы от любого другого и тем более узнал его сейчас. Неожиданнее чуда, он стал тем звуком, который прорвал ту последнюю переборку, и Денисов заплакал навзрыд. Слишком резким был переход от полной безысходности к столь же полному ощущению жизни, чтобы спокойно перенести его.

А тем временем огоньки становились все больше и наконец превратились в два фонаря, в свете которых Денисов разглядел жену и мощную фигуру Федотыча, светивших этими фонарями и вооруженных одна топором, а другой вилами. Лаяла и рвалась с поводка Найда, которую удерживал Федотыч. Разом обессилевший Денисов обвис на веревке и уже не чувствовал, как охотник, позабыв про топор, разрывает веревку своими ручищами и как Найда лижет его соленое от крови и слез лицо…

И не хотел Денисов, а пришлось несколько дней проваляться. Искусанное комарами лицо распухло, как у утопленника, руки болели, но больше всего Денисов опасался, что, не дай бог, начнется старая болезнь. Ведь наверняка застудил грудь под дождем, а болезни только этого и надо. Привяжется, как в тот раз, после войны, что хочешь тогда, то и делай. Изведет.

Но вроде все обошлось. День Денисов прокашлял, а потом перестал, хотя и не верилось, что проехало-пронесло стороной. Ну а с лицом-то проще было. Жена сбегала в деревню и принесла склянку мази, но Федотыч, посмотрев, сказал: не надо, и сам взялся за Денисова. Варил какую-то траву и прикладывал к лицу, а узнав про болезнь, обещал вылечить Денисова лучше всяких докторов. Чем? Известно чем — жиром медвежьим. При такой болезни, как у Денисова, самое полезное — жир. Он, конечно, тоже разный бывает, так у него особый есть — с медвежьих подошв. Из всех жиров жир. Попьешь с месяц — про всякую болезнь забудешь.

Несмотря на уговоры, Федотыч остался на кордоне и жил там все дни, ухаживая за Денисовым, как нянька. Дома-то беспокоиться будут, говорил Денисов охотнику. Ушел — и пропал. Жена-то небось не знает, что и подумать. «Старуха-то? — посмеивался Федотыч. — Да она у меня давно к этому привыкла. Жизнь такая, мое дело ходить, а ее — дожидаться».

Денисов знал, что Федотыч живет вдвоем с женой, что хотел иметь сына, а жена родила двух дочерей, которые давно вышли замуж и уехали жить в город, и догадывался, что охотник прикипел к нему не зря. Как к сыну тянется, хотя разница в годах у них не такая уж и большая — Денисову тридцать пять, а Федотычу пятьдесят. Но в этих пятнадцати годах разницы Денисов угадывал такой жизненный опыт, что и сам чувствовал себя по отношению к Федотычу сыном.

— Это кто ж тебя так? — спросил Федотыч на другой день после того, как притащил Денисова из леса.

— Не знаю, двое было, а чьи, не знаю, — соврал Денисов.

Соврал не потому, что не хотел выдавать Яшку, нет — хотел рассчитаться с ним за все сам, без чьей-либо помощи. Эта мысль засела в нем намертво, как клин в полене, когда назад уже не вытащишь, а надо бить и бить, и тогда разлетится и полено, и клин выскочит. А сказать, что покушался Яшка, — пристанут как с ножом к горлу: заявляй в милицию. Как будто в милиции дело. Его же чуть не убили, Денисова, а не дядю какого, он и должен расквитаться с этой шпаной. Что он сделает с Яшкой — Денисов пока не знал; знал только одно: что-нибудь сделает. И до того цыганистого доберется, дай срок. По одному лесу ходят, когда-никогда еще раз сойдутся.

— А ты-то как здесь очутился? — спросил Денисов в свою очередь у Федотыча.

— Соскучал! — засмеялся Федотыч. — Дай, думаю, узнаю, как там Лексей живет. Да и подарочек заодно отдам, давно собирался. — С этими словами Федотыч развязал свой мешок и вытащил оттуда лисью шкуру. — На-ка, друг Лексей, за все хорошее тебе, за дружбу твою. Я вон всю жизнь прожил, каких только людей не видел, да все не то. А тебя встретил — душа возрадовалась. Любовный ты человек, Лексей, мало таких. Я ведь в ту охоту к тебе пригляделся, когда ты звереныша-то за пазуху сунул. Другим-то и в голову не пришло, а ты сунул. Жалость поимел, а значит, жизнь понял. Да ты бери, бери лису-то, што ты как красная девка мнешься! Хорошая огневка, хоть Настасье на воротник, хоть тебе на шапку. Да и не задарма отдаю — щенка-то забыл, что ли? Добрый пес будет.

— Назвал-то как?