Вот брат твой!..

Околачиваясь в один из дней около райцентровского магазина, Костя услышал разговор, заставивший его тотчас навострить уши. Незнакомый мужик рассказывал столпившимся вокруг него любопытным, что к ним на овсы повадился ходить медведь. Эва, удивил, сказали мужику слушатели. Какой же медведь откажется пососать сладкие метелки? Они сейчас в самом соку — август. Оно, конечно, ответил мужик, если б медведь был как медведь, а ежели меченый? Тут слушатели вроде как не поверили. Это как же — меченый? Чернилами, что ли, как петух? Сами вы петухи, сказал мужик, а у медведя на шее то ли ошейник, то ли еще что. Сам видел? Чего нет, того нет, сосед рассказывал. Ну, тогда ясно! Сосед у тебя — соврет, недорого возьмет. Как же это он ошейник-то разглядел? Аль за уши медведя держал? На этот вопрос мужик ответить не мог, сказал: что слышал, то и слышал, а как сосед разглядел ошейник — это вы у него спросите.

Весь разговор Костя передал в лицах, и Яшка не хотел, да рассмеялся. А сам думал: неужели тот? Выходит, жив родственничек? Чего ж тогда в гости не заглядывает, к чужим наладился? Обида, что ли, берет, что прогнали?

А Костя, выложив новость, тут же предложил:

— Надо брать, Яшк, этого меченого, пока другие не взяли.

— Другие! — передразнил Яшка. — Ты хоть узнал, откуда мужик?

— Не дурнее тебя, не бойся.

Сообщники думали одинаково. Мысль подкараулить медведя на овсах пришла в голову и Яшке, но если Костя видел во всем лишь денежную выгоду, то Яшка помимо этого переживал и еще одно чувство, которое не мог объяснить сам себе.

Давно забыв о так называемом брате, он, едва Костя обмолвился о меченом медведе, испытал мгновенное мстительное влечение к прошлому, к тому дню, когда он узнал, что у него есть какой-то брат, и к тому брезгливо-трепетному состоянию, в котором пребывал, когда думал, что этот брат — урод. С ним невидимыми, но прочными узами было связано и все остальное, что подспудно мучило и раздражало его, — и невозможность охотиться на медведей, когда только к этому тебя и тянет, и отказ Федотыча взять Яшку в помощники, и вынужденное положение играть роль послушного сына, чтобы заполучить ружье, и клятва в лесу, которую он дал так же вынужденно. За всеми этими запретами, отказами и принуждениями стояли люди, и против них Яшка был бессилен; но одновременно с ними существовал медведь — живое напоминание об этом унизительном бессилии, и, убив его, можно было хотя бы частично утолить ту мстительность, которая, вспыхнув внезапно, разгоралась и все сильнее жгла Яшку.

Итак, меченый был приговорен, и теперь надо было думать о том, как его подкараулить. Само собой — сначала сходить в деревню, возле которой пасся медведь, и все обмозговать на месте. Так и сделали, а когда обошли вокруг овсов, Яшка сказал:

— Лабаз надо строить. Вон на тех деревьях. Медведь мимо ходит, тут его и стукнем.

— С лабазом еще возиться, — возразил Костя. — Спрячемся в кустах, да и все.

— Не знаешь, дак не суйся. В кустах он тебя за версту унюхает, а на лабазе весь запах поверху пойдет.

Яшка говорил с чужих слов, но говорил правильно. Медведь и в самом деле настолько невосприимчив к верховым запахам, что, бывает, проходит прямо под лаба зом, на котором сидит охотник. В чем тут дело, точно никто не знает, но большинство сходятся на том, что медведю, мол, трудно задирать голову. Он, как и кабан, больше в землю смотрит.

Лабаз устроили в развилке большой березы, шагах в десяти от натоптанной медведем тропы, и ближе к вечеру засели. Яшка предупредил: сидеть придется долго, а главное, тихо, и если Костя пикнет — пусть потом на себя пеняет.

Обзор с березы был хороший, вроде бы все сделали правильно, но все же Яшка сидел как на иголках, терзаясь мыслью, что у них, считай, одно ружье на двоих. Костя на сегодняшней охоте был все равно что пришей кобыле хвост — из берданки, да по медведю — смех, так что приходилось рассчитывать только на себя. Но и тут одолевали сомнения. Как стрелять-то, когда медведь наверняка придёт ночью? Мушку-то не разглядишь в темноте. Одно и остается — на слух бить. Это Яшка умел и на это свое умение надеялся. Косте же сказал: вперед не лезь, твое дело второе, а станешь стрелять — цель в голову.

Августовская ночь спускалась медленно. Давно отпели петухи в деревне, замолкли дневные птицы, а тягучие, как патока, сумерки и не думали переходить в ночь. От нагретой за день земли шло тепло, и в нос ударяло соломенным запахом созревших овсов.

Над полем стремительно носились козодои, резко сворачивали, падали вниз, взмывали — охотились за ночными мотыльками и мошкой. Яшка подумал: слава богу, что кончился комариный сезон, зажрали бы. Правда, отдельные комары полетывали и сейчас, но разве это комары? Июнь — июль — вот когда настоящий комар.