Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы

Да, эта версия стирает с него клеймо намеренного богоубийцы, переводя все в денежную плоскость. Но увы: Иуду никто не обольщал — он сам пошел к властям предлагать свои услуги, инициатива была его, а судя по тому, как упорно он лез на рожон на Тайной Вечере и в Гефсимании и как легко расстался с сребрениками, дело было не в деньгах.

Чтобы пожалеть Иуду, не скатываясь в сатанинское умаление осознанного богоубийства, нужно замазать, размыть его грех, превратить во что-нибудь другое. То, что позволит сконцентрироваться не на вине, которая сопряжена с желанием смерти Христа и оттого уходит в бесконечность, а на человеческом страдании, которое хоть и невероятно глубоко, но — в силу своей человечности — все же конечно.

Но вот в чем загвоздка: любая иная вина настолько несопоставимо меньше его реальной, что жалеть его в таком случае бессмысленно. Оно, конечно, не гибельно для души, как сострадать богоубийце, но к подлинному Искариоту не имеет отношения.

А сочувственных к нему версий, где он был бы при этом откровенным сознательным богоубийцей, мне, к счастью, не встречалось.

Впрочем, ни от одной из этих версий самому Иуде не легче. Сознательное богоубийство однозначно обрекает его аду, и жалеть нельзя; а чуть уменьшишь его вину — это значит, что для него возможно было обращение к Богу и покаяние, а он его отверг.

Кроме того, если Иуда желал не смерти Христа, а чего-то иного, то он становится невиновным перед Законом: он уже не умышленный лжесвидетель (Втор. 19: 19). И в таком случае его самоубийству нет оправдания. Из исполнения Закона оно становится окончательным смертным грехом.

И об этом пишет даже ненавидящий и откровенно жалеющий его Златоуст, исходя из вины сребролюбия вместо вины богоубийства:

«Конечно, заслуживает одобрения то, что он сознался, повергнул сребреники и не устрашился иудеев; но что сам на себя надел петлю — это грех непростительный…» ^[117].

Безусловно. По такой логике — если бы для Иуды в принципе было возможно покаяние и возвращение ко Христу через боль и стыд, а он бы вместо того малодушно повесился, ища себе участи полегче, — самоубийство действительно стало бы непростительным грехом, отвержением благодати и отвержением Христа.

Или ты богоубийца, или оскорбляешь милость и благость Божью самоубийством. В любом случае заслуживаешь ты одного — вечных мук.

Куда ни кинь, всюду клин.

В общем, единогласный и окончательный вердикт Отцов: виновен, и вина неискупима. Неискупима до такой степени, что даже святитель Григорий Нисский в своем труде об апокатастасисе именно для Иуды делает исключение: ему конца мучений не будет.

«…из евангельского слова дознали мы об Иуде, а именно, что в таком случае лучше вовсе не существовать, чем существовать во грехе; ибо для него, по причине глубоко укоренившегося порока, очистительное наказание продолжится в бесконечности» ^[118].

Так что с человеческим ходатайством у Иуды действительно все плохо. Даже с ходатайством о самом себе. В общем, иди и удавись, туда тебе и дорога.

А что, не заслужил? Заслужил.

Аксиос, аксиос, аксиос

Спорить с этим сложно. Доводы припирают к стенке.

В смысле естественных последствий совершенного богоубийства Иуде в шеоле ^[119] точно не светит ничего хорошего. Даже в раскаянии он выполняет волю дьявола о себе: не отданный на погибель Христом, причиняет себе смерть своей рукой, лишает себя единственного, что отделяло его от вечных мук, — собственной телесности. И чего после этого ожидать, Царствия Небесного?

И эта обреченность — не от мстительности Господа, не от Его неумолимости и желания расквитаться с предателем, а просто потому, что… деваться тебе некуда.

Оказаться в совершенно одинокой вечности с напрочь разорванной душой — нет, не просто с душой, а быть ТОЛЬКО этой разорванной душой, мучиться бесконечной мукой все более глубокого осознания и переживания своего греха, делаясь с ним единым целым, потому что деваться некуда, ты теперь — ЭТО, только это… И никакой телесности, чтобы отвлечься. Никакой возможности хоть на мгновение отстраниться от себя самого, уйти в сон, в слезы, в обморок, в физическую боль, никакой возможности выставить между собой и совершенным грехом хоть какую-то стенку. Ни тела, ни мыслей, ни-че-го. Ты — это только твой грех, только богоубийство, предельное богохульство. Ты — абсолютное отрицание Бога. Словом, делом, помышлением. И всегда только боль, боль, боль. Навсегда, навечно — только это.

Раскаяние твое, предельно искреннее, для вечности бессмысленно, оно ничего не меняет в твоем посмертии, потому что в раскаянии ты не соединился с Богом, не примирился с Ним, а значит, остался один, наедине с ЭТИМ. Навечно.