Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы

Ты ничего не можешь изменить — ибо не можешь перестать быть тем, что ты есть. Как мы при жизни не можем изменить свою человеческую природу, потому что не можем выйти из нее и выбрать иную, животную или ангельскую, так после смерти не можем выйти из «природы» собственной души. Все определено тем, что было до порога смерти, исправить ничего нельзя. И, что ужасно, абсолютно никакой возможности сунуть голову в петлю и убежать от самого себя. «Это все. И это будет вечно» ^[120].

Или нет: потом будет Страшный Суд, и тебе еще добавят «вечного и неумолимого наказания», так, что все предыдущее поблекнет.

Потому что страшнее и хуже будет тогда, когда Сам Христос, справедливо не снизойдя к твоему раскаянию, подтвердит Своим окончательным, пересмотру не подлежащим приговором тебе такую вечность. Не ты осудишь себя, а Он Сам. На последнем Суде Спаситель скажет «да» твоим бесконечным страданиям, перед всей вселенной открыто отречется от тебя и назовет Своим врагом. И полетишь ты навечно в бездну второй смерти. Вот тогда самосуд тебе цветочками покажется.

Самому себе смертный приговор легче вынести, чем от Него услышать.

А пока ты мучаешься в непрерывном осознании своего греха и обреченном ожидании встречи с неутолимым Божьим гневом, который продлит твои муки в бесконечную вечность. И, при всем твоем раскаянии, не хочешь, не можешь ты этого хотеть, как хотел смерти… Впереди бездна мглы, холода и ужаса — и туда шагнуть добровольно, как в петлю, ты уже не шагнешь.

Невозможно, противоестественно, превыше всех человеческих сил — потому что это смерть вторая.

И ее не зазорно бояться, не зазорно не хотеть, хоть ты трижды ее заслужил. Она предельно противна человеческому естеству. Обычную смерть можно встретить с мужеством и надеждой, можно принять спокойно, она может быть исповедничеством, сильнейшим выражением любви, о ней можно даже просить как о справедливом наказании — но не вторую. Что угодно, только не вечное слияние с грехом, только не вечность богоубийства. Невыносимо об этом даже думать, не то что стоять на краю в ожидании неминуемого приговора. И уж тем более невозможно спокойно принять ее даже по заслугам. Тут не в эгоизме, не в малодушии дело, не в попытке себя выгородить — просто невозможно это для человеческой души.

Вторая смерть, как гибельное болото, засосет в себя и даже не чавкнет. Падение туда превращает вечность в дурную бесконечность, из которой нет никакого выхода. Эта смерть ничего не искупает, никак не очищает, ни к чему не ведет, ничего не дает. В ней нет ни малейшего смысла, она просто следствие греха, бесконечный тупик. Первая смерть — Встреча, но вторая — вечная разлука, и нет пути назад. Вечное умирание, умаление и никогда не небытие, мучительная бессмыслица ненужных, ни к чему не ведущих страданий. Боль, боль, огонь вечный, палящий тебя твоим же грехом, никогда не сгорающий, не утихающий, неизменный, ибо времени и перемены больше нет.

И при всем том, что он искренне раскаялся и, искупая свой грех, выложился на максимум по Закону и по своим возможностям, при том, что такой боли не испытывал ни один грешник, могу сказать лишь одно.

Иуда это полностью заслужил.

Грех Искариота совершенно равноценен тому, что ждало его в посмертии. Он отрекся от Христа, убил Его и тем самым полностью утерял Бога. Сам он даже податься с мольбой о прощении ко Христу не может — ни жестом, ни словом, ни мыслью, никаким движением души.

Человек не даст выкуп за душу свою. Иуда — не исключение. Его раскаяние, его самоубийство — свидетельство отвращения к совершенному греху, невозможности жить после содеянного, но никак не спасение души, даже близко нет. Боль раскаяния и суицид — законное следствие греха, наказание по Божьему закону, но не выход за пределы греха. Иуда в раскаленной клетке, которую не может разрушить изнутри — разбить клетку можно только вместе с самим собой, но и разбитый ты останешься в клетке.

Он предатель, он изменил Христу, как другу, оскорбил Его любовь и доверие, отправил Его на смерть. Он заслуживает вечных мук как никто другой, он неразделен с ними так же, как Богородица нераздельна с раем. Он — их живое воплощение: это справедливо, это законно, это правильно. В конце концов, он образ вечного бытия без Бога.

И меня бесконечно раздражают заявления типа «мы все грешны грехом Иуды, в каждом из нас есть немного от Иуды, все мы предаем Христа» и прочая благочестивая спекуляция на его имени, когда любой перебежчик или неверный друг автоматически крестится в его честь. Вплоть до того, что каждый лукавый знак внимания стремятся обозвать «поцелуем Иуды», приравнивая обычную человеческую подлость к сатанинскому глумлению над Христом. Раздражает, когда его имя спрягают в связи с любым нравственно сомнительным деянием.