Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы

С одной стороны, поразительно, до какой степени единодушны Отцы в стремлении отправить раскаявшегося человека на муку вечную. Казалось бы, где-где, а тут всего уместнее сказать: согрешил, но раскаялся, оставляем его участь на беспредельную милость Божью — и не прописывать окончание этой истории в самых черных красках. В любой сложной ситуации уповай на милость Божью, не ошибешься же! Если уж Златоуст призывает о нем плакать, то почему бы не сделать и следующий шаг?

Нет, ад без снисхождения.

С другой стороны… нет, не поразительно. Вполне закономерно.

Потому что Отцы рассматривают его судьбу, полностью выключив из этой ситуации Христа, — ну а без Христа Иуда, разумеется, гибнет.

И отправить его в ад — единственная возможность не согрешить самим.

Иуда полностью потерялся в совершенном им абсолютном грехе, единственном за всю историю человечества грехе, который своей огромностью превзошел человеческую душу. Ни раскаянием, ни подвигом, ни самоубийством невозможно перевесить чашу весов, на которой лежит убийство Христа. Иуда стал воплощенным грехом, грехом страшным, обращенным напрямую против Господа, а посему тем более не стоящим ни человеческого милосердия, ни сострадания.

Да не будет сострадающего ему… (Пс. 108: 12)

Этот грешник и его грех — одно: нет в нем ничего, что подлежит спасению, а про любовь речь вообще не идет, нечего там любить. Нечему там раскаиваться.

Отсюда и однозначность приговора.

Но он раскаивается.

А раскаяние все же обычно вызывает ответное сострадание. Это то, что вложено в нас Евангелием и примером Самого Христа: протянуть руку кающемуся — первое движение христианской души. Невозможно и недостойно христианина равнодушно или с приятным чувством морального удовлетворения смотреть, как человек корчится от боли, до смерти ненавидя себя за сотворенный грех.

И получается парадоксальная для христианского сознания ситуация: вроде бы человек раскаялся, ему больно, и сострадать ему нормально, естественно… но как жалеть богоубийцу, в котором нет ничего, подлежащего спасению, и который по определению не может раскаяться?

Даже просто сострадать ему — значит признать его боль, раскаяние, его перемену, а значит, признать, что в нем есть нечто, помимо его греха.

А значит, уже сам сострадающий должен счесть вину убийства Христа меньшей, чем его душа. То есть сделать ровно то, чего сам Иуда не сделал, предпочтя путь Закона и смерть. На себя принять этот грех.

Есть в этой истории сатанинские ловушки даже для совсем непричастных и смотрящих со стороны, хоть тысячи лет спустя. Потому что она настоящая.

В этом конкретном случае невозможна максима: «Ненавидь грех, но люби грешника». Этого грешника вне его греха просто не существует. Не должно существовать.

Но он существует и раскаивается. И с этим надо что-то делать.

И лучше всего раскаяния просто… не замечать.

Поэтому можно две тысячи лет кряду самым искренним образом закрывать глаза на то, зачем Иуда в раскаянии пришел к коэнам. И тысячелетиями, не кривя душой, игнорировать его признание перед властями в преступлении, готовность к наказанию, попытку ценой собственной жизни переиграть все. Не замечать и то, что его самоубийство — буквальное исполнение Закона о лжесвидетелях и богохульниках, не обращать внимания, куда именно он пошел вешаться.

Это — свидетельство подлинного раскаяния в осознанном богоубийстве, а от этого душеломного и в принципе невозможного оксюморона хочется уйти любой ценой.

Можно отрицать.

«…здесь не значит: „раскаявшись“ „в библейском смысле“, а одумавшись, потому что если бы Иуда действительно раскаялся, то был бы прощен, как и Петр. Слово μεταμεληθείς имеет здесь особенный смысл. Когда Иуда увидел, что Спаситель осужден на смерть, то не раскаялся, не почувствовал сожаления, а только потерял последнюю надежду» ^[115].

Конечно, потерял. Неясно только, почему в глазах Лопухина это свидетельствует о нераскаянии, когда все ровно наоборот, и почему обычное греческое слово должно для всех значить раскаяние, как сожаление о содеянном (напр., Мф. 21: 29; 32; Евр. 7: 21), а вот специально для Иуды — нечто другое.

Но если жалеть хочется и в раскаяние верится, то можно придумать версию, в которой он не будет сознательным богоубийцей.

Естественно, находим подобное у Златоуста, который прямым текстом подсказывает Иуде, что ему надлежало говорить на Тайной Вечере: «…прости меня, купившего себе вред и погибель; прости меня, у которого золото похитило разум; прости меня, злобно обольщенного фарисеями…» ^[116].

В общем, на предательство обольстили фарисеи, а к самоубийству подтолкнул дьявол. А Иуда сам вообще в чем-нибудь виноват?