Возмездие за безумие

– А что ты там начала про Рому? – Воспользовавшись паузой, Иванова решила процедить грибной квас. Взяла на подоконнике трехлитровую банку, покрытую марлей, полезла в шкаф за графином. Здесь на полке царил хаос. Лена вздохнула, вспоминая, что раньше тут всё было расставлено так, что каждая вещь имела своё место. Чашка Игоря для чая – пузатая, большая, светло-бирюзовой эмали и с тонкой позолотой по бортику, всегда была справа. Она занимала почти всю ширину полки, поэтому ни за, ни перед ней ничего не ставилось. А если кто из женщин вдруг нарушал порядок, Иванов, ещё более щепетильный в мелочах, тут же призывал к ответу и заставлял восстановить порядок. Левее от чашки Игоря стояли разномастные бокалы, чашки, чашечки, пиалы, которыми пользовались сразу все. Как таковых именных кружек, кроме как у Игоря, в семье ни у кого не было. Но все же, для гостей всегда приберегали посуду из другого шкафа – соседнего: поновее, почище. Хотя, грязной посуды у Ивановых не встречалось никогда. Лена следила за чистотой со всей ответственность, смывая малейшие налёты чая с неё содой, насыпанной в специальную баночку, что стояла на раковине рядом с жидким мылом. На полке выше стоял графин со стаканами. Летом графином пользовались то и дело, не успевая его убирать на полку. Но с тех пор, как семья поредела, эта посудина вынималась редко. По привычке протерев и без того чистый графин изнутри полотенцем, Лена оглянулась на тишину в ответ.

Все же лук делал своё дело, и глаза Полин увлажнились. Или Лене так показалось? Во всяком случае, девочка избегала сейчас смотреть на собеседницу, резала зелень тщательно, с силой нажимая на нож, и резко отодвигая им по доске в сторону уже отрезанные кругляши.

– Ты не хочешь больше говорить?

– Нет, почему же? Могу.

– Ну, тогда, что получилось с Ромой?

– Его я тоже подставила. Вам помочь? – девочка заметила, как приподнятая банка задрожала в женских руках. Но Лена поторопилась отказаться от помощи. И Полин вернулась к нарезке: лук был смешан с яйцами, а на очереди лежали картошка с редиской.– Знаете, тётя Лена, ведь это я рассказала папе про однокомнатную квартиру, которую купили Рома и Сюзанна. Правда, он мне не поверил.

– Откуда ты про неё узнала?

– Все просто: эта дрянь Киселёв был ужасным хвастунишкой. На своей страничке в фейсбуке он ещё в январе кривлялся перед такими же недоносками как он, что у него теперь есть квартира. Юлька ещё не остыла, а он… Правильно, что он умер. Слабак. Если бы не умер сейчас, то к сорока годам уже спился бы. Кстати, я была у Ромы в день его смерти в клинике. И это я отдала ему баночку с таблетками Юли.

Лена даже перестала лить квас, так и замерла с банкой над графином:

– Зачем?

– Я сказала ему, что некоторые грехи прощают только после смерти. А ещё посмотрела вот так, – девочка наклонила голову и стала сверлить Лену глазами исподлобья. Выражение у неё было настолько враждебное, неприятное, что хотелось отвести взгляд, а вместе с тем, Полин словно приковывала к месту. Лена вспомнила их первое знакомство с Уховым, тогда её тоже поразила тяжесть взгляда Виктора.

– Какой ужас! – обессиленная женщина поставила банку на стол, села и снова дала волю слезам, утыкаясь в бумажное полотенце и громко сморкаясь.

– Почему же ужас? Облегчила жизнь всем. Юльке открыла глаза, папе, маме… Даже Сюзанне. Ведь она не знала, что Ромка – размазня. А потом узнала. Но Сюзя по нему не долго горевала. Так, поплакала для других, а сама… – и снова голос Полин был ровным, почти равнодушным.

Лена отняла лицо от полотенца:

– Что сама?

– Обрадовалась, что ей досталась квартира.

– Откуда ты знаешь?

– Я иногда слышу то, что не слышат другие, потому что на меня окружающие не обращают внимание. Когда Сюзанна бывала у нас, ей часто кто-то звонил, с кем она обсуждала вопрос по квартире. Теперь-то я знаю, кто это был.

Едкая улыбка подсказала женщине то, о чём думала девочка:

– Валерий?

– Он.

– А его ты откуда знаешь? – Иванова тёрла моментально набухший нос и гнусавила. Полин безразлично махнула рукой, так, как если бы говорила о вещах само собой разумеющихся.

– Увидела с мамой.

– Тогда, в Доме книги?

– И тогда, и потом. Давайте я уже домучаю этот квас. Сколько лить?

– Полный графин. Спасибо, Полин, – Лена не могла остановить слёзы: они катились и катились. Девочка хмыкала на это и качала головой:

– Взрослые, вы страшно наивные. Особенно, когда вам на голову падает то, что вы зовёте любовью.

– Не будь циником, – Лена забрала с графина марлю, пошла к раковине, стирать её. Остаток кваса Полин поставила на подоконник на прежнее место.

– Поздно мне бояться не быть циником, тётя Лена. Я уже – циник.

– Прекрати, Полин. Не верю я тебе. Сейчас из тебя выходит злоба, а ещё желание откровенно во всём признаться. Но, поверь мне, когда-то это пройдёт, – все же педагогическое «потом» в виде совета предопределяло в Лене жизненное «прежде», выражаемое страхом.

Полин посмотрела на женщину с такой усмешкой, какой ребёнок осуждает родителя, не доходящего сознанием до элементарного: