Возмездие за безумие

– М-да, ничего нет в людях святого. Ты права, Полин. Наживаться на Гале, зная в какой нищете она живёт… – Лена еле удержалась, чтобы не произнести вслух, что тоже не сожалеет о смерти Кирилла. – Она остановилась в маленькой прихожей перед ванной и туалетом, потом, решившись, смело шагнула налево, туда, где была комната Веры.

Мать не была в комнате дочери с момента её смерти, не находила в себе сил заново погрузиться в атмосферу дочернего быта. Всё тут было как прежде: письменный стол у окна, раскладная тахта у стены, лампа на прикроватной тумбочке. Даже вещи Веры – домашнее платье и тапочки, находились на обычном месте: платье на спинке тахты, тапки около неё на полу – перед поездкой Вера переоделась. Лена подошла к платью, взяла его в руки, прижала к груди, понюхала. Ей показалось, что оно всё ещё пахнет дочерью. Боль одиночества была невыносимой. Может и правда, что нужно уехать отсюда? Бросить всё и начать жить заново? Лена оглянулась на Полин. В сумраке очертания девочки были размытыми, словно сзади стоял взрослый человек:

– Пошли на лоджию, Полин. Думаю нам нужно серьёзно обо всём поговорить.

Девочка пожала растерянно плечами, всё сказанное было уже такой тяжестью, что ожидать ещё чего-то более серьёзного, было сложно:

– Да, но только давайте я закончу про Сюзанну, и потом – всё.

– Давай!

Они уселись в удобные шезлонги, некогда купленные Верой и выставленные здесь для принятия солнечных ванн. После обеда солнце стояло с этой стороны дома долго, а отсутствие строений позволяло загорать в любом виде. Чем Вера и пользовалась, сидя частенько в креслах нагишом. Игорь дочь за такое безрассудство ругал:

– А что, если с соседнего балкона кто-то перегнётся и подсмотрит?

– Пусть только попробует, – смеялась Вера, – Я ему такое покажу – вовек не очухается!

Иванова, устроившись в кресле, и глядя на небо, на котором появились первые, пока ещё блеклые звёздочки, молчала. Полин, зная, что говорить всё же придётся, за этим и пришли, начала сразу и резко:

– Сюзанну мне было совсем не жалко, – заметив, как Лена вздрогнула, Полин заговорила тише, – Это был единственный человек, ненависть к которому была осязаемой. Знаете, как бывает осязаемым страх: ноги подкашиваются, руки потеют. А я, думая о Сюзе, хотела что-то сломать или порвать, поэтому шла в ванную и кусала полотенце, рвала мамин халат, ломала зубную щётку…

Лена почувствовала, как в животе стянуло мышцы: да, похоже, спокойно переварить ужин не удастся.

– Но уж к смерти Козловой, ты, думаю, никак не причастна? – Трудно было представить, что и Сюзанну в ванной утопила маленькая ручка Полин. Лена рассчитывала услышать отрицание, поэтому ещё больше напряглась, когда лицо девочки перекосила улыбка: хищная, жестокая, скрыть которую не могла никакая темнота:

– Как сказать? Она звонила маме весь тот день 16 марта. Я снимала трубку и говорила, что мамы нет. Потом я спросила у Сюзанны, что с мамой вообще происходит? Почему она не реагирует даже на референдум в Крыму; в тот день все про это только и говорили, а маме было все безразлично. Сюзанна пробубнила что-то невнятное, в трубке было слышно, как она что-то проглатывает, я поняла, что она пьёт. Потом она спросила, зачем маме белые туфли? Я, когда услышала про них, замерла от страха: я-то знала что в последнее время мама только и говорила о том, что Юле нужно поменять туфли. И я рассказала про это Сюзанне. Но не по телефону, а придя к ней. Да-да, я попросила её встретиться, и пошла к ней. Убедила, что это срочно. И когда я пришла, то увидела, что Сюзанна сильно пьяна, её так шатало… А после того, как я рассказала ей про намерения мамы, она убежала в ванную, ей стало плохо. Пока её не было, я открыла папку, которая лежала на столе и прочла документы в ней.

– Зачем? Это неприлично, читать чужие документы.

– Может быть. Но зато практично, и порой позволяет не быть в дураках.

– И что тебе это, позволило?