Возможности любовного романа

— Я не ребенок, я просто пытаюсь донести до тебя, что любовь — это обязательство, а не свобода. Или лучше объясни мне, почему я чувствую себя свободным, хотя мы вместе, и никакой другой свободы мне не нужно, а тебе, как выяснилось, свободы не хватает?

Нина глубоко вздохнула, а потом сама взялась за выключатель.

— Я уже очень устала, а эти разговоры все равно никуда не ведут, — сказала она, погасив свет в середине фразы.

Сначала мы просто лежали и дышали, а потом я спросил:

— Ну и как мне теперь заснуть, по-твоему?

— Не знаю. Посчитай овечек.

— Раз — два — три…

— Про себя.

— Нина…

— Ян, я не знаю. Что-то пошло не так.

— Что-то пошло не так, пока меня здесь не было? Ну, по крайней мере, мы знаем, что это не я все испортил.

— Ну, если тебе так будет легче…

Не будет. Вполне возможно, что-то пошло не так именно потому, что меня здесь не было. Пока я маялся в творческой резиденции в Братиславе, настоящая жизнь утекала у меня сквозь пальцы. Это избитый мотив в писательской судьбе, но жизнь в этом смысле гораздо менее разборчива, чем писатели.

И все-таки важнее было другое: я не слышал, что мне пытается сказать Нина.

* * *

Спустя пару дней мы встретились с ней в Праге. То ли мы плохо спланировали нашу встречу, то ли вообще ее не планировали. До отправления автобуса, на котором мы должны были ехать к родителям Нины, оставалось больше двух часов, поэтому мы пошли в ближайший кинотеатр и уселись в одном из залов.

По крайней мере, нам не нужно было разговаривать. Мы нацепили 3D-очки и смотрели на животных, обитающих на каком-то атолле недалеко от Мадагаскара[115]. Под видом документального фильма о природе нам показывали детское кино. Животных в нем озвучивал Олдржих Кайзер[116], и я вдруг почувствовал себя крайне неловко. В темноте пустого зала я повернулся к Нине — спросить взглядом, стоит ли нам это смотреть, — но она следила за происходящим на экране, и ее кожа отливала голубым. Я встал, якобы направляясь в туалет, но решил еще прогуляться по торговому центру. Когда я вернулся, старая черепаха на экране тянула толстую морщинистую шею, словно выглядывая меня. Я сразу представил себе ветерана на приеме у уролога.

Когда мы вышли из торгового центра и остановились на пешеходном переходе, мимо нас проехала съемочная машина Гугла. Может быть, мы до сих пор еще существуем на какой-нибудь карте. Два размытых лица, два тела, ждущие зеленого света, street photography в эпоху цифровой печали.

Даже в автобусе мы друг с другом не разговаривали. Я прислонился головой к стеклу и просто смотрел на то, что мелькало за окном. Нина вскоре надела наушники, оперлась затылком о подголовник и закрыла глаза.

Семейный праздник, на который мы приехали, должен был состояться только на следующий день. В обычной ситуации мы с Ниной сходили бы прогуляться, а потом поужинали с родителями. Но на этот раз настроения общаться ни у кого не было.

Раздраженный, я ушел наверх, в мансарду. За те пять лет, что мы встречались, комната Нины почти не изменилась. Нина здесь не жила, просто иногда приезжала сюда с ночевкой или проводила тут неделю на каникулах — слишком мало времени для того, чтобы приспосабливать комнату под себя. Это по-прежнему было жилье старшеклассницы, давно уже не дотягивающее до своей владелицы. Незаконченная картина на мольберте выглядела заброшенной, так же, как и мужской бюст на полке.

Вытянувшись на кровати, я глядел на скошенные стены. Я слышал, что Нина возится где-то внизу, и догадывался, что на этот раз спешить наверх она не будет.

Я встал, шагнул к окну, открыл его и высунулся наружу. Кроме освещенных окон соседних домов, больше ничего не было видно, но зато ледяной воздух стянул мне лицо и я немного пришел в себя. Я спустился вниз в столовую, но никого там не застал.

Как обычно, я подошел к рамочке с первой строфой баллады Китса La Belle Dame sans Merci:

Зачем, о рыцарь, бродишь ты
Печален, бледен, одинок?
Поник тростник, не слышно птиц,
И поздний лист поблек.

Пробежав глазами строчки, которые я знал почти наизусть, я переместился на два метра в сторону, к другой рамочке с двумя увеличенными кадрами кинопленки. На первом — младенец, на втором — одна из демонстраций времен Бархатной революции. Трудно поверить, но с тех пор прошло уже больше четверти века. Я вдруг вспомнил, что когда умер Вацлав Гавел, мы с Ниной были в Вене, готовили ужин в снятой ненадолго квартире и услышали эту новость по австрийскому радио. Мы почти не знали немецкого, но по голосу ведущей все поняли. Сейчас мне это казалось невероятным, но Нина отложила кухонный нож, я закрыл холодильник, и несколько минут мы просто молча обнимались. Мы вели себя, как американцы, узнавшие об убийстве президента Кеннеди, хотя на самом деле принадлежали к нации пивоваров и атеистов, любителей ухмылок и ярлыков. Мы были «гавлоидами»[117] и гордились этим. Мы чувствовали, что со смертью Гавела ушла эпоха, — и оказались правы.