Возможности любовного романа

Много-много лет спустя, уже после того, как они расстались и он написал о них эту книжку, он стоял летним вечером на захолустной станции и ждал последнюю электричку, и тут вдали, низко над сверкающими рельсами, показались огни скорого поезда, которые, пронзив летние сумерки, постепенно приближались, и по мере того, как они приближались, поезд замедлял ход, пока в конце концов не замер на этом полустанке — видимо, какие-то технические неполадки; облокотившись о старое ограждение, он смотрел на освещенные окна поезда, столь похожие на кадры кинопленки, и вспоминал совершенно другой вечер, совершенно другой поезд и совершенно другой фильм, который, правда, крутили на той же самой железной дороге; они ехали из Праги в Брно, снова встретившись после разлуки, — это было еще в ту пору, когда они бросались друг другу в объятия, как в пропасть, когда вместе с разлукой в них копился сладкий газ, наполняя их утробы, когда, встретившись снова, они чувствовали, как этот газ заполняет все пустоты их тел, делая их невесомыми и одновременно грозя взрывом; встретившись вот так на главном вокзале в Праге, они в последнюю секунду запрыгнули в поезд № ЕС 379 «Карл Мария фон Вебер», который сразу же дернулся и стал набирать ход; они нашли свободное купе, на ней были черные джинсы и черная футболка, и они ехали прочь из Праги, а на пустыри вокруг складов и на окрестные поля уже ложилась ночь, стальные колеса вагонов ритмично поглощали шпалы и с гипертрофированным горловым «р» бесконечно твердили одно и то же: «Карл-Мария-фон-Вебер-Карл-Мария-фон-Вебер-Карл-Мария-фон-Вебер» — и так восемь тысяч раз, пока поезд не доедет до дома; те двое тем временем обменивались осторожными фразами: «как дела», «а ты как», «я скучал без тебя» и тому подобными, — пока большинство пассажиров, которых и так было немного, не вышли в Колине, и тогда этим двоим почудилось, будто весь поезд принадлежит им, как царской семье, совершающей поездку по просторам своей державы, — поезд, который за день вобрал в себя летний жар и теперь распространял его вокруг себя; им было уютно в клетушке купе, они сидели друг напротив друга и поглощали друг друга глазами, как будто после двух недель разлуки им нужно было восполнить недостаток витаминов, которые усваиваются только через взгляд; его манил контраст между ее черной одеждой и белой кожей, которая не загорела даже летом, потому что под солнцем могла только сгореть; она опустила руку в сумочку и, достав блеск для губ, провела им по губам, а он встал и задернул шторки на окнах — все произошло как-то само собой, но они оба увидели в этом знак, словно смотрели какой-то фильм и по монтажу кадров было понятно, к чему идет дело; при анализе этого фильма нужно сказать пару слов о скорости движения поезда и неподвижности воздуха в купе, о темноте за окном и тусклом аварийном освещении внутри, а еще об узких зеркалах над спинками кресел, о зеркалах, которые будто бы поглощали одно другое; она потянулась и, потягиваясь, коснулась пальцами решетки багажной полки и зацепилась за нее — вы только посмотрите, как она вытянулась во всю длину, полусидит, полувисит, напоминая нежнейшее мясо, висящее на крюке; он наклоняется к ней, гладит ее грудь, потом они целуются, но вскоре она отстраняется, улыбнувшись, снимает с себя футболку и, оставшись в черном бюстгальтере, снова достает из сумочки блеск для губ, снова проводит им по губам — должно быть, это какой-то новый, у него незнакомый вкус, замечает он, когда они целуются, но тут в коридоре раздаются шаги и кто-то открывает дверь соседнего купе, а они-то думали, что там никого нет, и им приходится отлететь друг от дружки, словно вспугнутым птицам, чтобы потом опять слететься и снова клевать крошки нежности; вскоре из ее сумочки блеск для губ достает уже он, откручивает прозрачный колпачок и просит ее снять бюстгальтер, она противится, но потом выскальзывает из чашечек, будто снимая кожуру с помело, и снова цепляется руками за решетки багажной полки — ее белые груди светятся в темноте купе, и он, наклонившись, начинает водить по ним розовым блеском для губ, рисовать каракули, очерчивать соски, для которых блеска жалеть не стоит, ему хочется залить их этим блеском, искупать их в нем; в мире есть разные наслаждения, но лизать этот химический блеск, в то время как поезд, выделяя горловое «р», беспрестанно картавит «Карл-Мария-фон-Вебер-Карл-Мария-фон-Вебер-Карл-Мария-фон-Вебер», — точно одно из самых изысканных, иначе вряд ли бы он об этом вспомнил, стоя на полустанке и глядя на окна остановившегося скорого поезда, столь похожие на кадры кинопленки, на кадры памяти; так они распаляли друг друга, пока за окном не показался город, пока она не встала, чтобы посмотреть, где они сейчас едут; он подошел к ней сзади и обнял — как оказалось, где-то на окраине Пардубице, потому что вскоре поезд остановился на тамошнем вокзале; на всякий случай они отошли немного от окна вглубь сумрачного купе, но перрон был пуст, только на дальней платформе застыл одинокий мужчина, явно усталый и немного потерянный; повинуясь внезапному порыву, он подтолкнул ее чуть ближе к окну, так что она стояла там, как пластиковый манекен в витрине магазина, где как раз меняют коллекцию одежды; трудно сказать, видел ли ее тот мужчина на платформе, вообще-то оказавшийся прямо напротив, но он надеялся, что видел, ведь этот образ, повинуясь внезапному порыву, он создал именно для него — хотел вторгнуться в жизнь этого незнакомца, хотел, чтобы он ненадолго очнулся от летаргического сна, — мужчина, наверное, ждал поезда, который опаздывал и теперь придет неизвестно когда, ждал последнюю электричку, которая отвезет его туда, где он живет уже тридцать лет, — хотел, чтобы в жизни этого человека произошло хоть что-нибудь; мужчина стоял на платформе, спрятав руки в карманы, сгорбившись и глядя в пустоту, а он хотел, чтобы мужчина ненадолго выпрямился, чтобы не поверил своим глазам, чтобы не знал, во сне это происходит или наяву, чтобы завтра ему было о чем рассказать мужикам на работе, чтобы вечером в пивной за пятой кружкой он бы в который раз повторял: «Я своими глазами видел, как вот сейчас этот дурацкий плакат!», и хотя мужики ему все равно не поверят («А какие у нее были сиськи? Груши? Дыни?») и, что еще хуже, будут над ним издеваться («Ладя, тебе на вокзал не пора? Через десять минут там снова идет твой эротический фильм!»), он будет стоять на своем, внезапно заупрямившись; в общем, ради этого человека он и держал ее перед окном, сцепив ее руки за спиной, — и почему только он раньше об этом не написал, видимо, все это казалось ему невероятным, слишком театральным, пошлым, похожим на пип-шоу… но все это происходило в реальности; на одном кадре кинопленки была вот эта картинка, а на следующем они уже сидели у окна вагона-ресторана, напрасно он сейчас пытался их там разглядеть, хотя в тот раз, стоя на пустой захолустной платформе, он их видел; вот почему он поддался внезапному порыву — уже тогда где-то глубоко внутри он знал, что ничем не отличается от того мужчины, уже тогда стоял на этом полустанке; в общем, они перешли в вагон-ресторан, где не было никого, кроме них, на столике перед ними красовались две маленькие бутылочки шампанского, точно два слона из незаконченной шахматной партии, рядом — включенная лампа и подставка со спецпредложением, которое сегодня уже никому не пригодится; они сидели друг напротив друга, и в тот момент было бы чрезвычайно сложно приводить аргументы против этого мира, все вокруг словно погрузилось вглубь себя и оттого еще больше излучало себя наружу — видимо, у нее в сумочке сам собой развинтился блеск для губ и этим блеском незаметно покрылось все, куда ни глянешь, весь мир стал таким же желанным, как и ее грудь, и если кому-то понадобилось бы им овладеть, ему пришлось бы изрисовать его каракулями, впрочем, разве не то же самое происходит сейчас, когда он представляет, как много лет спустя стоит на захолустной станции, облокотившись о старое ограждение, и смотрит на скорый поезд, который напоминает ему другой поезд с другими картинками в других окнах; в вагоне-ресторане первого поезда на него будто снизошло благословенное восприятие мира: он смотрел на узкий бокал шампанского — и его форма и прозрачность вызывали в нем пьянящую радость, или проводил ладонью по обивке кресла, или смотрел на ее волосы, чуть более темные у корней и чуть более светлые у кончиков, или брал в руки бутылку и видел все в зеленом свете, как бывает, когда школьник, скучая на уроке, смотрит на однокласников через пластмассовую линейку и не столько знает, сколько предчувствует, что он похож на водолаза в батискафе и что его ждут экспедиции на Большой Барьерный риф; вот так и эти двое, если вы меня понимаете, сидели друг напротив друга, она светилась довольством, и он тоже, они оба светились довольством, сидя в пустом вагоне-ресторане скорого поезда № ЕС 379 «Карл Мария фон Вебер», и сами их взгляды были взглядами творцов, смотря друг на друга, они друг друга творили, и то, что до сих пор оставалось невидимым, рассеялось в видимом, как бывает, когда летним вечером с ячменных полей вдруг доносится аромат солода; официант в форме «Чешских железных дорог» подошел спросить, всего ли им хватает, — да, ответили они, улыбаясь на двоих одной улыбкой, нам всего хватает; или же официант мог спросить, все ли у них есть, а они бы ответили: «Нет, у нас ничего нет, но нам всего хватает».