Возможности любовного романа

Для меня обсуждать центральноевропейскую меланхолию — все равно что прыгать в ледоход по льдинам. А вот Ласло Ф. Фёлдени написал о меланхолии знаменитую книгу, которую перевели на множество языков, и вообще производил впечатление знатока. Он был уже с сединой, постоянно поправлял на носу очки в тонкой оправе, и речь его состояла из длинных периодов, насыщенных культурными отсылками, — главным образом, к Альбрехту Дюреру. Я все пытался понять, симпатичен он мне или нет, и в итоге решил, что да. Фёлдени на первый взгляд казался довольно бесстрастным, но, наверное, он был просто одинок на своем интеллектуальном Олимпе. Он говорил о том, что меланхолия всегда граничила с тревожностью, как во времена античной Греции и в средние века, так и в эпоху романтизма и в настоящие дни. Меланхолия всякий раз показывает культуру в таком свете, от которого большинство из нас прячет глаза. Она предупреждает о ненадежности наших чувств и о тщетности всех попыток окончательно познать мир и разрешить вопросы человеческого бытия.

Модератор спросила, насколько это сейчас актуально.

— Современная цивилизация не только не оставила на карте мира никаких белых пятен, но еще и верит в то, что все проблемы технически разрешимы, — ответил Фёлдени. — Меланхолик не разделяет этого всеобщего убеждения. Хотя его желчь черна, он оберегает белые пятна в человеческой душе. Меланхолик тонко чувствует неразрешимое и необъяснимое. Он воспринимает неизвестное не как то, что рано или поздно станет известным, а как глубинную первооснову человеческого бытия. В наше время меланхолия — это бунт против общепринятых культурных, общественных и цивилизационных ожиданий. Поэтому меланхолия — свидетельство не грусти или плохого настроения, а внутренней силы, благодаря которой человек направляет все свое внимание на то, что раньше называлось сущностью. По словам польского поэта Адама Загаевского, меланхолия — это вертикальная ностальгия, которая кажется анахронизмом в мире, восприимчивом только к горизонтальным связям, — закончил Фёлдени.

Выяснилось, что его книга о меланхолии впервые вышла еще в восьмидесятых. Я представил себе, как Фёлдени, сидя в кадаровской Венгрии, исследует фрагменты досократиков, и проникся к нему еще большей симпатией. После дискуссии мы перекинулись парой слов в кулуарах, однако, хотя и подошло уже время обеда, было непохоже, что за едой мы составим друг другу компанию. А жаль: скорее всего, беседа получилась бы исключительно приятная, но для этого один из нас должен был предложить другому присоединиться к нему, а мужчинам такое не всегда дается легко.

В любом случае времени у меня оставалось немного. В два часа я должен был уже раздавать автографы на книжной ярмарке, проходившей где-то на окраине.

Давно, еще когда мы жили здесь с Ниной, я развивал теорию, что Краковом можно называть только его центр, примерно в трех трамвайных остановках от которого начинается уже настоящая Польша. Выставочный зал полностью подтверждал мою теорию. Его построили на краю города, но продлить в эту сторону трамвайные пути не позаботились. К выставочному залу вела единственная узкая дорога, поэтому тут возникали километровые пробки. Тем же, кто хотел их избежать, приходилось идти пешком по грязной обочине.

И все-таки, несмотря ни на что, на книжную ярмарку стекались толпы людей, и очень скоро выяснилось, почему: после подходившего уже к концу выступления Дэна Брауна должна была начаться его автограф-сессия. Зал, где проводилась встреча, был забит до отказа, и перед дверью образовалась длинная, слоев, наверное, в десять, очередь — как будто внутри сидели десять Дэнов Браунов и подписывали книги каждый за своим столиком, обозначенным порядковым номером. Видимо, с Дэном Брауном в ванной его номера случилось то же самое, что и со мной, но он еще не успел прийти в себя.

Меня провели в зал, где находился стенд моего польского издателя. У маленького столика, предназначенного для авторов, собирал вещи мой предшественник. Вокруг происходила смена декораций: появился плакат с обложкой польского издания «Истории света», а на столике выросла пирамида из книжек. Поздоровавшись с директором издательства, я покорно сел на потертый пластиковый стул, достал из кармана пиджака деревянную шариковую ручку и стал поджидать своих читателей.

Что, интересно, пишут на книжках в Польше? И что вообще означает подпись автора на его собственной книге? Что он всерьез воспринимает свой текст и ручается за него? Или это просто пережиток той эпохи, когда книги действительно рождались на свет в виде рукописи? Разве существует более унылое зрелище, чем коллекционеры автографов, которые протягивают автору свои карточки, потому что им, как и тем, кто одержим теггингом, важно не столько произведение, сколько подпись на нем? Так или иначе, но время на размышление у меня было, потому что большинство моих читателей, видимо, задержалось у коллеги Брауна.

В животе у меня урчало, но я попивал минералку и старался улыбаться. Час тянулся на редкость медленно.