Возможности любовного романа o

– Верно, – согласился он с легкой веселостью в голосе. – Таковы уж журналисты. Что бы я ни сказал или ни сделал… Даже мое молчание они снова и снова толкуют на разные лады. На самом деле мне уже просто неинтересно в чем-либо участвовать. Я слежу со стороны за тем, что происходит в чешской литературе, но уже давно не хочу в это вмешиваться.

– Мы, в общем-то, подозревали, что вы откажетесь, – сказал я.

Во время разговора я ходил туда-сюда по квартире. Встретившись с Ниной, я закрыл ладонью микрофон и прошипел:

– Это Милан Кундера.

– Включи громкую связь, – шепнула Нина, вращая глазами.

Я отрицательно покачал пальцем.

– Скажите, а будет ли на вашем съезде выступать кто-то из моих знакомых? – поинтересовался Кундера.

– Вступительную речь произнесет Милан Угде, – сообщил я. – Мы хотели, чтобы это был кто-то из участников съезда шестьдесят седьмого года^[90]. Потом еще собирался приехать Иржи Кратохвил, но он, к сожалению, заболел, так что его речь мы просто зачитаем. А последним выступит Мирек Балаштик, с ним вы тоже знакомы.

– А вы? О чем будете говорить вы?

– Я могу вам потом послать текст выступления… – предложил я, не настроенный долго излагать по телефону свои мысли.

Где-то в глубине души я до сих пор не мог поверить, что говорю с Кундерой, и страшно нервничал. Но в трубке царила тишина, и я был вынужден продолжить:

– Я буду говорить в основном о бессилии. Авторам моего поколения часто кажется, что взаимоотношения между силами власти и литературой, о которых велись дебаты в шестидесятых, сейчас обернулись хроническим бессилием литературы. И я намерен поговорить о трех причинах этого бессилия. Во-первых, самобытные голоса теперь теряются в бесконечном информационном шуме, производимом коммерческими СМИ и маркетологами; все пытаются друг друга перекричать, и в итоге не слышно вообще никого. Вторая причина бессилия заключается в том, что мир, в котором мы живем, чем дальше, тем больше напоминает виртуальное реалити-шоу, он как будто перестает быть той реальностью, которую имеет смысл описывать пером. А третья причина связана с тем, что литература до сих пор ставит себе целью комплексное высказывание, в то время как общество стало совершенно раздробленным… в итоге литература, по сути, лишилась своего адресата. Образно говоря, ни в одной молитве мы уже не едины. А во второй половине выступления я хочу сказать несколько слов о девяностых. Наше поколение, кажется, смотрит на них немного иначе, не так, как те, кто делал революцию 1989-го, а потом стал частью новой бурной эпохи. В общем, речь пойдет не только и даже не столько о литературе, – закончил я, решив, что дальше на эту тему распространяться не стану: все равно в таком конспективном виде мое выступление казалось бессвязным бредом.

– Все верно, – отозвался Кундера, – историю можно понять лишь задним числом. И лишь в тот момент, когда мы осознаём, что историю можно понять лишь задним числом, мы понимаем, какое место человек занимает в истории. Не сердитесь, что я не приеду, и зачитайте хотя бы мое приветствие. Я посылал его вам через Мирека, вы получили?

– Да, получил и обязательно зачитаю на открытии съезда, – заверил я Кундеру.

Я не сказал ему, как разочаровал меня его казенный текст, нечто в духе: “Встречи писателей, художников и ученых всегда являлись важной составляющей интеллектуальной жизни общества”.

Я действительно зачитал на открытии съезда приветствие Кундеры. Мы договорились с Адамом Борзичем, что я буду открывать съезд, а он на следующий день проведет церемонию закрытия, но едва он перенял эстафету, как на новостных сайтах появилось сообщение, что умер Людвик Вацулик^[91]. Вацулик тоже был одним из тех, кто выступал на съезде писателей в шестьдесят седьмом году. Кто-то показал мне эту новость на экране мобильника, и я, выйдя на сцену, сообщил ее удивленной публике и предложил почтить память Вацулика минутой молчания. За это время я успел осознать, что съезд для меня начался со звонка Милана Кундеры, а заканчивается минутой молчания в память о Вацулике.

В дом на границе двух районов мы тогда вернулись поздно. После съезда все переместились в кофейню “Либерал”, где, заняв несколько столов, праздновали и скорбели одновременно. Когда приехало Чешское телевидение, никто из нас не знал, что, собственно, сказать о покойном, но положение спасли сотрудники Института чешской литературы при Академии наук, которые уже включили Вацулика в историю литературы. У меня с Вацуликом было связано только одно воспоминание, за которое я мог зацепиться: после какой-то премьеры в театре “Гусь на поводке” он стоял взъерошенный рядом с цимбалами и горланил моравские народные песни. Его фельетоны на задней полосе газеты “Лидове новины” я недолюбливал, их автор казался мне растерянным фанфароном из другой эпохи.

– А я у него ничего не читала, – сказала Нина, пока мы поднимались на седьмой этаж в ее доме без лифта.

– Не страшно, зато твои родители точно читали.

– Кстати, это была самая длинная минута в моей жизни.