Возраст смирения

– Кажется, ты хотел уложить меня в постель? – спросила она, не замечая двусмысленности фразы или не придавая этому значения. – Самое время. Да, и не забудь принести халат. Не могу же я голая дефилировать по твоей квартире.

В ее глазах не было уже ни ненависти, ни злобы, только усталость и боль. Связывавшее их прошлое, ненадолго явившееся им, растаяло, как призрачный фантом. Перед Всеволодом Леопольдовичем снова была чужая женщина, и он почувствовал это. Ощущение было болезненным, но он ничем не выдал этого.

Намек был более чем прозрачен, и Всеволод Леопольдович торопливо вышел из ванной. Он постелил Ирине в комнате матери, куда давно уже не входил, предпочитая спать и проводить время в их бывшей с женой комнате. Там для него было уютнее и привычнее. Квартира состояла из двух комнат, которые, словно граница, разделял коридор. По мнению его бывшей жены, слишком крошечный, так что его мать даже сквозь закрытую дверь могла слышать все звуки, которые доносились из их спальни. Это всегда особенно раздражало Ирину.

Он принес ей свой собственный халат, который, не входя, только чуть приоткрыв дверь, повесил на ручку ванной комнаты с обратной стороны. Ирина должна была увидеть его и оценить деликатность бывшего мужа. В прежние годы она ценила в нем больше всего именно это качество. А, быть может, она лукавила, утверждая это. Этого Всеволод Леопольдович никогда не мог понять.

– Я постелил тебе в маминой комнате, – крикнул он из-за двери. В ответ услышал что-то неразборчивое. И прошел на кухню, чтобы приготовить Ирине чай. Раньше она любила зеленый чай без сахара. Он надеялся, что ее вкус не изменился, потому что сахара у него не было.

Вода в чайнике еще не вскипела, когда в коридоре послышались легкие шаги Ирины. Она прошла, не заглянув на кухню. Всеволод Леопольдович услышал, как со скрипом открылась и закрылась дверь в комнату матери. После этого все звуки стихли. Он напрасно прислушивался, надеясь, что Ирина окликнет его.

Неожиданно он вспомнил, что Ирина не любила комнаты его матери, называя ее монашеской кельей. Из мебели в ней были только узкая, с тощим матрацем, кровать, рассохшийся платяной шкаф, два стула с жесткими сиденьями и старинный громоздкий комод, на котором стояла небольшая ночная лампа. Лампа горела почти постоянно. Окно было занавешено шторой, чтобы внутрь не могли проникнуть нескромные взгляды из близко стоявшего дома напротив, и в комнате всегда было сумрачно. Ирина не раз предлагала его матери обновить интерьер, сменить обои, мебель, но Серафима Яковлевна неизменно отказывалась. Она вела почти аскетический образ жизни, и это тоже всегда раздражало Ирину, считающую свекровь отъявленной лицемеркой.

– Твоя мать живет так убого назло мне, – говорила она мужу. – Знает, что я люблю все красивое.

– Ты напрасно так думаешь, – отвечал он. – Мамино детство выпало на войну, да и послевоенные годы были полны лишений. Она привыкла жить скромно.

– Но жизнь уже давно стала другой, – возражала Ирина. – Не пора ли менять привычки?

– Ее уже не изменишь, – робко настаивал Всеволод Леопольдович. – Постарайся понять ее, прошу тебя!

Но ему так и не удалось примирить жену с матерью. Они не ссорились открыто, но мать часто плакала в своей комнате, Ирина ярилась в их общей с мужем, и каждая пыталась доказать Всеволоду Леопольдовичу, что она не виновата в том, что их отношения становятся все хуже и хуже. А он не знал, чью сторону принять, потому что любил обеих, надеялся, что все уладится без его вмешательства, и просил их только об одном – оставить его в покое. Почти так и случилось, как он хотел – жена ушла от него, а мама умерла. После этого Всеволод Леопольдович понял, от чего предостерегал Конфуций, говоря, что человек должен бояться своих желаний, потому что они могут сбыться. И у него осталось только одно желание, имеющее отношение к Президенту, но он его никогда и никому не высказывал, замкнувшись в себе и в своем маленьком мирке…

Заваривая чай, Всеволод Леопольдович размышлял над тем, не предложить ли Ирине перелечь на диван в их когда-то общей комнате. Он сомневался, потому что бывшая жена могла неправильно его понять. И, в конце концов, предпочел не рисковать. Больше всего он опасался показаться пошляком.

Поставив чашки на серебристый поднос, Всеволод Леопольдович, на этот раз без стука, вошел в комнату, где его бывшая жена уже лежала на кровати, постанывая и охая при малейшем движении. Увидев его, Ирина запахнула халат, одетый на голое тело, и сердито спросила:

– Что тебе?

– Я принес чай, – смущенно пояснил он, едва удержав задрожавшими руками поднос. – Прости, у меня и в мыслях не было нарушить твое уединение.

– Это ты меня извини, – сухо сказала Ирина. – Задумалась и забыла, что я у тебя в гостях, а не у себя дома.