Возраст согласия

Мама рассказывала, что, гуляя по утрам с собакой, часто находит на земле гнезда птиц и видит быстро прыгающих зайцев, но мне они никогда не попадались. Заяц с опаской смотрел на меня, но не двигался. У него были черные глаза. Мне показалось, что в них застыла какая-то смутная тоска пополам с диким испугом. Длинные уши были как-то странно покорябаны, как бы слегка надорваны, шерсть клоками повылезала с боков, и в целом выглядел он так, словно его хорошенько драли.

С минуту мы просто смотрели друг на друга. Но тут я слегка шевельнула саднящей рукой, и заяц тут же пулей улетел в кусты. А я поплелась домой. У меня созрел довольно дурной план.

В коридоре с начала времен стоял огромный старый буфет. Мама говорила, что он из красного дерева. Я не понимала, что это за дерево такое, но звучало прикольно. В революцию его покрасили темной краской, чтобы скрыть ценность. Он стоял, загромождая и так узкий коридор, словно древний слон. В его недрах пылились склянки, оставшиеся еще от бабушки-врача, старые чайники, покрытые жирной пылью, разноцветные провода и прочий никому не нужный хлам.

Я поддела пальцами край средней дверцы – ручки давно не было. Она открылась с жалобным скрипом, чуть не задев меня по лбу. Я выдвинула ящик с лекарствами и положила его на потрепанный пол в кухне. Его пластиковые плитки отходили от бетона в нескольких местах и кое-где скололись по углам. Заглянула на всякий случай в комнату – мама крепко спала на своем диване у окна. Затем вернулась к ящику. Шаря в россыпях разных таблеток, уколола палец. В пакете лежало несколько иголок от шприцов.

Я вынимала инструкции из упаковок и читала их. Наконец нашла то, что меня интересовало. Главное из побочных эффектов: галлюцинации. Шесть таблеток, глухо шурша, прорвали серебряную фольгу блистера и упали на ладонь. Я проглотила их, запивая водой из банки. Мама наливала кипяченую воду в обычную банку, после того как спьяну кокнула графин.

Потом зашла в комнату и легла на свою тахту. Закрыла глаза и стала ждать. Через час меня начало тошнить. По стенам прыгали неясные узоры и человечки, постоянно распадавшиеся на части. Я смотрела на свое тело. Оно тоже все цвело тусклыми изломанными узорами.

Тошнота нарастала волнами. Я встала и, пошатываясь, пошла в туалет. Там меня стало долго, безнадежно рвать. Целый день я ничего не ела и в конце концов в изнеможении села рядом с унитазом – его чаша вся была в коричневых потеках – и закрыла глаза. В таком положении через несколько часов меня нашла протрезвевшая мама, когда встала в туалет.

Отвела в комнату, почти насильно накормила бульоном.

Потом мы пошли гулять с собакой и шли рядом, пошатываясь, жмурясь от света. Мне казалось, что вокруг кричат какие-то странные птицы. Пес был рад этой прогулке гораздо больше нас и носился, свесив розовый язык набок из своей заросшей кучеряшками пасти. При ходьбе меня слегка штормило. Дома мама выпила несколько чашек кофе без сахара и ушла на работу.

Через два года я буду сидеть дома в похожем состоянии. Только уже мучаясь похмельем. Вечером я найду ее бутылку, мерзкую клюквенную настойку, и выпью добрую половину. Полночи буду бегать, как осатаневшее животное, с тихим гиканьем выбрасывать трехлитровые банки из окна и смотреть, как они с глухим звоном разбиваются об асфальт. И даже помочусь на пол. Мама среди ночи поднимется и уберет следы моих бесчинств. Она подумает, что это ее рук дело. Все утро я буду блевать, а днем снова читать ее дневник, найденный в кладовке. В наивных попытках понять, почему наша жизнь такая, какая она есть.