Возвращающий надежду

При этих словах человек из толпы в разноцветном плаще, размахнувшись, запустил в откупщика деревянным молотком. Молоток просвистел мимо уха оратора и обрушился на голову офицера городского ополчения. Того спасла каска, но он тут же в гневе скомандовал:

— Огонь!

И солдаты городского ополчения, буржуа и лавочники в панцирях и шлемах, дрожащими руками приложились и дали в толпу недружный залп. Не успел ещё рассеяться пороховой дым, не успели подобрать раненых и убитых, как на другом конце рынка раздался сильный молодой голос:

— Ах так? Пики вперёд, ребята, в атаку!

И Одиго, с пистолетом в одной руке и шпагой в другой, под барабанный бой повёл своих в атаку. Буржуа-ополченцы сначала панически сбились в кучу, словно бараны в загон, а затем показали тыл и бежали. Вслед им полетели камни. Но не дрогнули губернаторские стражники, швейцарцы и немцы. Они встретили натиск людей Одиго как надо — слитым в одно целое развёрнутым фронтом, ощетинясь алебардами и выставив из-за плеч первой шеренги мушкеты. Не желая подставлять своих под свинцовый град, Одиго скомандовал: «Стой!» И люди послушались команды.

— Чего ты застрял? — крикнул издали ткач. — Бей!

— Не суйся не в своё дело, — стиснув зубы, ответил Одиго.

Жак Бернье безучастно наблюдал в стороне, скрестив руки. Он лишь пробормотал: «Камни кусать — только зубы ломать».

— Уходите! — сказал офицеру Бернар, махнув шпагой в сторону выхода из рынка.

Железная голова в ответ чуть склонилась, железная рука отсалютовала шпагой, и из-под каски раздались лязгающие слова немецкой команды. Тотчас же алебарды взлетели на плечи, шеренги, громыхнув металлом, сделали идеальный поворот и в полном порядке удалились.

— Учитесь! — не без зависти сказал своим Одиго. Но к нему уже подбежал ткач и его друзья, размахивая палками и ножами. И ткач стал осыпать его угрозами и обвинениями в предательстве, крича, что нельзя было выпускать наёмников из рыночной площади.

— Что теперь будет? — кричал он в ярости. — Ведь они снова нас атакуют, и уже с большими силами!

— Строй баррикады! — приказал Одиго. — Смотри! — Концом шпаги он тут же начертил на земле план обороны рынка с прилегающими улицами Торговой, Сукновальной, Тележной.

Ткач отмахнулся:

— Это потом! Сейчас разгромим все дома этих жирных буржуа, и белых, и синих. Согласен, дядюшка Бернье?

— Пришло, видно, время глиняным котлам бить чугунные, — важно сказал Жак. — Где эти самые дома и как мы их найдём?

«Нет, в этом деле я им не товарищ», — решил Одиго. И он распустил своих людей для отдыха и варки пищи. Многие крестьяне, однако, предпочли идти за Жаком и ткачом.

Ткач взял в руки прут с металлическим шаром на конце и сказал:

— В какую дверь ударю, на ту ставьте крест!

Много людей из ремесленников и кучка крестьян, распевая «песенку Одиго», пошло за ним. Одиго видел, как ткач, остановясь у какой-то двери, ударил в неё своим шаром на рукояти, и на этой двери был тут же начертан мелом крест.

— К дому Жана Фарина, — раздались крики. — Разрушим его логово на целую туазу вглубь! К дому негодяя-контролёра!

И толпа, всё возрастая по пути, понеслась вперёд, как пушечное ядро.

* * *

Весь день Одиго был собран и напряжён. Он решал, командовал, соображал, сознавая важность каждого своего слова, как человек, находящийся в центре внимания многих. Но после минувшей ночи в нём осталось такое чувство, что где-то за всеми делами его ждёт радость.

Он не вызывал этого чувства и временами забывал о нём. Оттеснённое сильными впечатлениями дня, оно не напоминало о себе. Но каждый раз, встречая Эсперансу в её широкополой шляпе и грубой крестьянской куртке, Бернар старался что-то припомнить…

Освободившись от своих обязанностей, он сел у костра, укутался в плащ и стал следить за её округлыми домовитыми движениями. Как и на ферме, она ни минуты не сидела спокойно: то подбрасывала щепки в костёр, то хозяйственно разгребала солому, то ворочала ложкой в котле, размешивая похлёбку. В её движениях Бернар уловил инстинктивное чувство ритма, некую музыкальность, свойственную цельным натурам, и он невольно желал, чтобы она хлопотала тут ещё и ещё.

Но вот она, наклонясь над огнём, бросила на него один из своих долгих взглядов, которых он раньше не замечал. Память Бернара в этот миг схватила её всю — с лицом, окрашенным игрой огня, с прядью чёрных волос, отклонившихся от лба, — всю, с этим неповторимым блеском в глазах, исподлобья смотревшую на него. Он внутренне вздрогнул — и больше уже не мог видеть её иначе, как с этим взглядом. Он вошёл в него и остался.

А Эсперанса думала в это время: