Возвращающий надежду

Бернар, улыбаясь, пожал плечами. Рене увидел в его глазах необыкновенный свет, — и впервые дрогнул перед его силой.

— Помнишь ли старое предсказание? — услышал Рене. — Чтобы вернуть бедному люду надежду, не надо ни дара, ни жертвы, ни подвига; — стань для него своим. То есть не по-дворянски, не свысока, а всей душой пойми и раздели его ненависть и любовь. Только тогда из твоих врагов по рождению бедняки тебе станут друзьями. Бывшие же друзья… — он остановился, взглянув Рене в глаза. — Словом, в заточенье мне многое стало ясно. Я иду. Без меня ты их раздавишь.

— С тобой — тоже, — жёстко сказал Рене. — Смотри, не попадайся мне в лапы, мальчуган! Два выхода будут тогда у меня: расстрелять тебя на месте или быть расстрелянным самому. А я ещё хочу жить, хоть и попусту. Своя шкура ближе к телу, уж извини…

Они обнялись на прощанье.

27

Не без замирания сердца подходил Одиго к сооружению, запиравшему Торговую улицу там, где она выходила на площадь. Он далеко не был уверен в приветливой встрече.

Поэтому, отделив от своей рубахи широкий лоскут, поднял его высоко над головой и, держа его так, приблизился к баррикаде.

Баррикада была перед ним. Её основанием послужила опрокинутая набок будка рыночного сборщика, на ней громоздились широкие мясницкие плахи для разделки туш, длинные столы торговок зеленью, телеги с вырванными колёсами, разный рыночный хлам, как попало накиданный сверху второпях, и даже тюки с сеном.

Бернар несколько раз окликнул стражу, но никто не отозвался. Тогда он решился подняться на баррикаду и увидел, что внизу лежат беззаботно прислонённые к ней пики, по ним прыгают с чириканьем воробьи — и больше никого. Впрочем, нет: у стены стоял барабан с палочками, а за ним торчала маленькая нога в огромном башмаке.

— Эй, племянничек своего дяди, проснись! — сказал Бернар, подёргав ногу. — Как не стыдно спать на посту тому, кто готовится стать героем?

Двенадцатилетний Регур-Жан-Эстаншо лениво поднялся и протёр грязными кулачками глаза. Первым делом он проверил, на месте ли барабан. А уж затем, задрав нечёсаную голову кверху и жмурясь от солнца, посмотрел снизу вверх на высокого сеньора. Вопль радости — и, подскочив, барабанщик повис в объятиях Одиго. Сжимая худыми ручонками его шею, Жан-Эстаншо громко ликовал:

— Как хорошо, что вы здесь, сеньор генерал! Где вы все пропадаете? Они ни чёрта не умеют, только ругаются… Вы отпустите меня на крышу?

Невыразимо растрогала Одиго эта неожиданная ласка. Он даже не понимал, насколько он одинок. Но Регур-Жан-Эстаншо Ва-ню-Жамб, человечек размером меньше своего внушительного имени, один из сотен городских мальчишек, его признал, ему доверял, — и как это было отрадно после глупой подозрительности взрослых! Одиго почувствовал нелепейшее желание пожаловаться этому бедному мальчугану на судьбу. Он сказал:

— Наши несправедливо меня держали в тюрьме, Жан-Эстаншо.

— Вот дураки, — рассудил самоуверенный Ва-ню-Жамб. — Спросили бы у меня. Я в людях кое-что смыслю. А вы были в церкви? Наши все там… — Он махнул рукой в сторону площади.

— Что же они делают в церкви, когда с минуты на минуту жди атаки?

— Ну, молятся, ясное дело, — сказал барабанщик. — Убитых отпевают. Знаете, сколько их? Ого! Вся церковь завалена трупами!

Последнюю фразу он произнёс не без расчёта на драматический эффект. Спустив его на землю, Одиго наказал зорко следить за улицей и пошёл в церковь.

Она была битком набита простонародьем, и на Одиго никто не обратил внимания; кроме того, здесь было темновато. Он не сразу рассмотрел длинную вереницу открытых некрашеных гробов. Их было не меньше полусотни, частично они стояли друг на друге в два и три яруса.

Шла обычная церковная служба отпевания умерших. Только взамен изгнанного восставшими священника её вёл отец Ляшене. Мерный голос отца Ляшене прерывали только стоны, плач и скорбный шёпот.

Напутствовав умерших, сельский кюре поднялся на кафедру. Одиго знал его с детства — это был тихий старик, скромно живущий на средства прихода. Единственным его достоянием был садик в несколько картье земли и пегий осёл, довольно-таки вздорное и пустяковое животное.

В замке кюре Ляшене не очень принимали всерьёз, и когда он являлся туда в своей поношенной сутане, то слуги не считали обязательным подходить к нему под благословение; деревенские над ним трунили и рассказывали анекдоты, начинающиеся словами: «Однажды осёл господина кюре…»

Кюре начал проповедь тем же слабеньким надтреснутым голосом, к которому привык Одиго. Но, как видно, отец Ляшене тщательно к ней готовился. И в тоне, и в звуках его речи слышалась уверенность, жесты сухих рук были величавы. Кроме того, ему помогало напряжённое, страстное внимание, с каким его слушали здесь. Тут, среди восставшей бедноты квартала Сен-Филибер, ему не мешали ни зевки, ни покряхтыванье, ни скучающие лица его постоянных прихожан. В ходе проповеди голос его обрёл живые краски, стал даже выразительным и властным. Каждое его слово запомнилось Одиго. Вот что он сказал: