Возвращающий надежду

Несмотря на громкий ропот дворянства, Рене тут же отпустил женщин и детей, говоря, что с бабьём и детворой он, Рене, не воитель. Потом к нему пригнали до сотни пленных мужчин — большей частью это были крестьяне, так как ремесленники из цеховых братств в плен не сдавались. При виде своих арендаторов дворяне злобно схватились за шпаги. Но Рене и тут успокоил их таким доводом:

— Если вы перебьёте их, кто будет возделывать, сеньоры, ваши поля и виноградники?

Он приказал влепить каждому мятежнику по сотне плетей и выпроводить их за городские ворота с наказом больше не бунтовать. Наконец привели Жака Босоногого.

Окровавленный, в лохмотьях, с рассечённым лбом и с глубокой раной на плече предстал он перед комендантом.

— Про волка речь, а он навстречь, — приветствовал его Рене. — Вот ты наконец и попал в мой капкан, знаменитый Жак Босоногий. Ай-ай-ай! Стар, как Мафусаил… А ведь всё это ты, оказывается, столько лет бунтовал округу да подбивал мужиков на нехорошие дела!

Жак поднял седую голову, обмотанную грязной тряпицей, и взглянул коменданту прямо в глаза.

— Что отложено, то ещё не потеряно, — проскрипел он с трудом. — А ты, сеньор Рене, на чьём возу едешь, того и песенку поёшь.

Рене при этих словах подошёл к Босоногому и ударил его по лицу рукой в кожаной перчатке.

— Глуп ты, старый мятежник, — сказал Рене. — Я дворянин, как сам король, а ты кто? Чёрен, что дымоход, и воняешь, словно дохлая крыса. Сейчас изрублю тебя на мясо для паштета…

И он сделал вид, что вынимает шпагу. Но не дрогнув, стоял перед ним Жак Босоногий, и глаза его не опустились.

— Всю жизнь прожил я как крыса в соломе, — сказал он. — Кормил тебя и поил, Рене Норманн, терпел твои плевки да толчки. Ничего, скоро повеселишься и ты — точь-в-точь как улитка на горячей печной трубе. Будет и на чёрта гром!

Рене, большой, грозный, удивлённо оглядел невысокого крестьянина.

— Смотри-ка! — сказал он усмехаясь. — Ишь храбрится, что петух на своём пепелище! А вот возьмёт тебя палач да вздёрнет повыше, и славно оно получится, клянусь этим клинком!

— Что ж, — хладнокровно сказал Жак. — Всю жизнь внизу торчал, можно и наверху повисеть. Сверху-то видней будет, как побежишь ты, будто зад у тебя горит.

— Да что с ним разговаривать, с канальей! — возмутились стоящие вокруг дворяне. — Это он убил сеньоров Оливье. Колесовать его, скотину! Пытать! Четвертовать!

Но Рене уже успокоился и сел на своё место.

— Об этом, сеньоры, уж позвольте судить мне, — сухо сказал он. — Нечего распоряжаться моим пленным, как капустой со своего огорода. Сюда, палач!

Палач, одетый в обычную свою кожаную безрукавку и фартук, взял голыми до плеч мускулистыми руками Жака за шиворот.

— Постой! — сказал Рене. — Может, ты и так заговоришь? Интересуют меня некоторые важные вещи. Скажи-ка, Жак Бернье, много ли у тебя людей? И чем они вооружены? И сколько у тебя командиров, как их зовут и какого они звания, цеха или гильдии?

— Я отвечу тебе, Рене Норманн, — снисходительно сказал Жак, и на бескровных губах его задрожала ехидная усмешка. — Людей у меня, что гороху в стручках, — поди сосчитай. Оружие у них увидишь какое, только подойди на сто шагов, не дальше. Командиров столько, сколько звонких монет отсчитает тебе губернатор за каждого из них. А самых главных командира два, и оба перед тобой. Это я, Жак Бернье, и опять я, Жак Босоногий! Жизнь Жака Бернье дешевле соломы, скоро она вспыхнет напоследок и сгорит дотла. Зато Жака Босоногого тебе не видать, как своих ушей. Будет он ещё гулять по полям да по дорогам, и тяжко тебе от него достанется, губернаторский прихвостень!

Рене кивнул палачу, и старого Жака увели на расправу.

28

В это время Бернар и ткач, а с ними вожаки мастеровщины решали задачу обороны рынка.

Кроме центральной улицы, перекрытой баррикадой, имелась и другая — Сукновальная, поуже и потому неудобная для конницы. Она шла справа, радиально к площади, на юго-восток и ничем не была защищена, даже не ограждена рогатками. Это грозило обходом баррикады с тыла. Зная Рене, Одиго не сомневался, что он скоро нащупает эту ахиллесову пяту. Вторую же баррикаду возводить было некогда, и ограничились тем, что наскоро отгородили там выход с площади крестьянскими телегами. Бернар упрекнул повстанцев: почему этого не сделали ночью?

— Ночью все честные люди спят, бодрствуют только жулики, — возразили мастеровые, совершенно убеждённые в находчивости такого ответа.

Это рассердило Одиго. Он по-военному прикрикнул на вожаков:

— Дрыхнуть, пьянствовать — или обороняться!

После этого всем стало ясно, кто командир. И Одиго принялся действовать как диктатор.

Прежде всего он потребовал точного подсчёта, сколько мушкетов и аркебуз у восставших. Спросил, кто из них меткие стрелки, и записал их имена. Узнал, что наиболее драчливые и отважные — это грузчики, лодочники, возчики, разносчики мелкого товара, вообще портовый люд, живущий только проворством своих ног, силой рук и мощью глоток, отнюдь не мастерством. Убедившись, что к дисциплине они особой склонности не питают, он отправил их под командой каменщика защищать баррикаду в центре площади.