Возвращающий надежду

— Нет, — улыбнулся граф. — Кто говорил, что жители мне. не рады? Видишь: женщины осыпают меня цветами!

Но залп восставших наделал большие прорехи в рядах, и многим досталось от кирпичей.

— Валятся, черти… но идут, — сочувственно заметил ткач, подошедший к телеге Одиго. — Что значит — настоящие солдаты!

Он всё пестовал свою раненую руку, и по лицу его временами проходила судорога боли. Одиго попросил у ткача его длинноствольный мушкет — трофей, вырванный из рук какого-то дворянина. Осмотрел кремень, подсыпал пороху и как мог туже заколотил шомполом самодельную пулю. Потом растянулся на телеге и прицелился.

— А знаешь, в кого ты целишься? — спросил ткач, всматриваясь в командира наступающих. — Ну да, это он… Твой офицер из таверны!

— Давно вижу, — сквозь зубы сказал Одиго, не отрываясь от мушкета.

— Тогда, в порту, ты не дал его повесить, — недоумевал ткач. — Чем же пуля лучше верёвки?

— Не мешай! — оборвал его Бернар. — И тогда я был прав, и сейчас!

Как только из-за дыма выступила статная фигура офицера, Одиго спустил курок. Командир положил руку на грудь, откинулся назад и повалился Крик ярости оглушил улицу, и обе роты кинулись на штурм.

Тогда Бернар сильным ударом ноги выкатил под уклон, навстречу наступающим, бочонок с порохом, из которого торчал дымящийся фитиль. Бочонок, вертясь всё быстрей, катился к атакующим, фитиль описывал дымные вензеля, кольца и восьмёрки. На ходу бочонок стало заносить вбок, и он остановился, задержавшись у стены…

— Берегись, взорвёт! — страшными голосами закричали с крыш. Как ни разъярены были солдаты, они усмотрели опасность и без промедления пустились наутёк. Улица мгновенно очистилась. А порох так и не взорвался — то ли фитиль подмяло под днище, то ли ещё что… Все кинулись обнимать и поздравлять друг друга. Один только Бернар стоял мрачный и думал: «Надо отступать…»

* * *

Ткачу стало совсем плохо. С белым, как стена, лицом он кое-как влез на телегу и улёгся, бережно прижимая к груди раненую руку. Одиго размотал на ней грязные бинты и ужаснулся: вся рука до локтя вздулась так, что лопнула кожа. От раны несло гнилостным запахом, и кисть уже посинела.

— Немедленно отрезать, — сказал Одиго и почувствовал, что кто-то стоит за его плечом. Ещё не веря, не надеясь, он обернулся — и увидел Эсперансу. Только на какую-то долю секунды встретились их глаза — и безучастно разошлись. Одиго не смел её спрашивать ни о чём — таким каменным, чужим было её лицо. Она достала из-за пазухи окровавленный лоскут рубахи и показала ему.

— Похоронить бы… — начал Бернар.

— Нельзя, — ответила она. — Голова высоко, над крепостной стеной. А руки и ноги прибиты на четырёх городских воротах…

И громко, в голос зарыдала. Потом отёрла лицо передником и указала на ткача.

— Этот тоже не жилец, коли руку не отрезать.

Одиго оставил раненого на её попечение, а сам пошёл распоряжаться.

Рене не спешил с повторной атакой. Он выстроил роты и, прохаживаясь вдоль рядов, высказывал свои соображения. Он вежливо осведомился, не причинили ли солдатам тяжких увечий страшные горшки и смертоносные подушки, не пострадала ли их благородная наружность от взрыва пустой винной бочки и не пора ли им сменить каски на чепчики, а мушкеты на уполовники. Так, не повышая голоса и не бранясь, Рене довёл несчастных солдат до крайней степени бешенства и стыда, чего и добивался. Затем развёл обе роты на разные улицы и дал десять минут на отдых и еду.

Одиго же тем временем вызвал своих командиров и приказал им немедленно строить баррикаду на последней, Тележной улице. Кузнецы, слесари, разносчики, лодочники, ткачи — все оторопели.

— Ты хочешь загнать нас туда? — восклицали они с чисто гасконским фанфаронством. — После такой блестящей победы? Твоё воинское искусство…

— Моё воинское искусство для того и служит, чтобы не дать вас перебить как кроликов, — злым голосом отчеканил Одиго. И потеряв терпение, по-солдатски гаркнул: — Выполняйте!

Мастеровые неохотно разошлись. Некоторые из них послушались приказа, другие же предпочли отправиться промочить горло. Видя всё это, Одиго обратился к крестьянам, которые уныло сидели за своими телегами и не принимали участия в деле. Он собрал их в круг и сказал:

— Жак Бернье казнён.

По площади пробежал тихий говор.

— Части тела его выставлены у четырёх ворот… — продолжал Одиго. — Неужели вы настолько упали духом, что не найдёте в себе мужества отомстить?

Из толпы вышли два жака. Они до сих пор не смели подойти к Одиго, которого покинули в трудную минуту, и, стыдясь его, прятались. Старший, Жозеф, потрясая мушкетом, сказал:

— За отца мы отомстим!

Тогда мужики поднялись и, взявшись за оглобли телег, покатили их к последней улице. Там из телег, взгромождённых друг на друга, была выстроена самая высокая баррикада Старого Города. Выход отсюда оставался уже только один — в море.

К Одиго тихо подошла Эсперанса.

— Ткач сам отрезал себе руку. Сейчас он спит. Но он говорил, что хочет ещё драться, — сказала она.