Возвращающий надежду

Одиго пошёл за ней и в лачуге нашёл ткача. Если б не чуть слышное дыхание, можно было бы подумать, что он мёртв. От левой руки его, варварски отрезанной простым ножом и пилой, остался обмотанный тряпкой обрубок. Одиго смотрел на спящего и думал, сколько силы таится в человеке, как он могуч, когда целиком посвящает себя борьбе.

А Эсперанса, взглянув на Бернара сухими глазами, в которых был горячечный блеск, сказала ему с нетерпеливой прямотой отчаяния:

— Сеньор мой, скоро мы все умрём. Уж теперь-то могу я, грешная, признаться, что любила вас и люблю? — Закрыв лицо руками, добавила с тихим вздохом покорности: — Так хотелось бы видеть вас в последнюю минуту, больше ничего…

Бернар отвёл её руки от лица, бережно усадил девушку на скамью.

— Милая девушка, выслушай меня. — Он присел рядом, взял её руки и ласково погладил. — Ещё не всё потеряно. Если не удержим рынка, будем драться и за последней баррикадой. А там, может быть, найдётся выход. Но я хочу спросить дочь Жака Бернье вот о чём…

Руки её, которые он держал в своих, дрогнули. Эсперанса низко опустила голову.

— …Не согласится ли она отныне считать своим мужем неисправимого мятежника, за голову которого назначена награда… Чтобы быть с ним вместе до конца?

Девушка не ответила. Она ещё ниже опустила голову, и Бернару пришлось наклониться, чтобы увидеть её лицо. Оно было суровым.

— Так, сеньор, — спокойно сказала Эсперанса. — Покорно благодарю за честь. Значит, сьер Одиго решил наградить крестьянскую дочь за то… — Она сглотнула ком в горле. — Словом, пожалел её великодушно. Вот оно как. Да, сьер, вы очень добры. Только не будет этого никогда. У мужичек тоже есть своя гордость, и… и в той песне о свадьбе не поётся!

Бернар за плечи повернул её к себе. Она подняла голову и встретила его взгляд. Губы её слегка улыбались, глаза были полны слёз.

— Поверь мне, милая, — тихо сказал Бернар. — Про нас с тобой когда-нибудь сложат новую песню… Знаешь, что будет в ней сказано?… — И тут сами собой к нему пришли настоящие слова…

Им Эсперанса поверила.

В глубине каморки послышался стон. Они обернулись. Приподнявшись на локте, прижав к груди обмотанный тряпкой обрубок, смотрел на них блестящими глазами ткач.

— Сейчас понадобится каждый клинок, — хрипло сказал он. — Дайте и мне какой-нибудь. Я отдохнул и могу драться.

Тотчас же треск барабанов возвестил, что атака началась. Со всех концов площади к баррикаде и заграждению из телег поспешили все её защитники. По крыше, гремя черепицей, бесстрашно носился Жак-Эстаншо. В восторге мальчишка вопил на всю площадь:

— Ползут опять эти железные таракашечки! Ух, и по Торговой, и по Сукновальной — с обеих сразу! Готовьте кипяточку! Беритесь за метёлочки!

Он во всю мочь загорланил «лянтюрлю, лянтюрлю»…

* * *

По рыночной площади медленно растекался пороховой дым. Теперь она была занята солдатами короны, а защитники её загнаны за последнюю баррикаду.

Убитые лежали в таких положениях, точно их мёртвые тела продолжали движение и борьбу. Солдаты ударами мушкетных прикладов, несмотря на редкий огонь с последней баррикады, добивали стонущих раненых. Рене с высоты седла наблюдал эту картину и голой рукой утирал пот со лба: было жарко. Объехав площадь, он обратил внимание на глиняные лачужки арендаторов без окон, без труб — эти жалкие хибарки тянулись от рынка до самых крепостных стен. Он подозвал к себе командиров, приказал развалить все конуры и сжечь.

Когда солдаты стали выполнять приказ, площадь огласилась воем, жалобами, стенаньями. К стременам Рене со всех сторон приникли старухи, женщины, детишки, они с плачем умоляли его не выселять их, несчастных, за городские стены, не губить их последнее добро. Рене отвечал им так:

— Чтобы уничтожить мух, надо сжечь помойки.

И лачуги запылали.

— А всё-таки молодцы эти жаки, — весело сказал наместник. — Чернь — и та той же проклятой галльской породы. Посмотрите-ка на этого… — он указал на пленного, который с ненавистью смотрел на него из-под бровей. — У него нет руки, а как он дрался! Побольше бы таких в войсках короны!

— Знал, что доживёт до виселицы, — холодно заметил Рене.

— Ну, нет, — смеясь, возразил граф. — Доблесть есть доблесть, мой Рене, в ком бы то ни было… Эй, пришлите врача, пусть он его осмотрит, а потом положите мятежника в мой портшез и отнесите к его друзьям!

За последней баррикадой Одиго окружили её защитники.

— Ты завёл нас в эту ловушку, ты и выводи! — кричали ему.

— В порту бросил якорь военный корабль. Теперь не выскочишь и по воде.

— Ступай, генерал, веди переговоры! Здесь женщины, дети… Мы слышали, что казнят не всех.

— Парламент заступится за нас. Король милосерд!

— Неурожай, заморозки, небывалый снег… Оливки помёрзли. Что мы делаем тут? Наше место — на полях! — как дети, жаловались крестьяне.

Вдруг, расталкивая толпу, появилась Эсперанса. Следом за ней, по-волчьи озираясь, шли Жаки, держа мушкеты. Тесня плечами толпу, надвигались Бесшумные — они живой цепью окружили Одиго, угрожающе вскинули арбалеты. Эсперанса вспрыгнула на бочонок и сделала знак, что собирается говорить.