Возвращение

И вот как-то вечером решили устроить танцевальное представление. Среди зрителей были и охранники, которых это зрелище поначалу изумило, а потом и заворожило. Как раз смеркалось. На маленькой, но крепкой сцене, сооруженной из старых ящиков, которые кто-то отыскал у палатки с провизией, начала свой танец молодая женщина. В отсутствие музыки аккомпанементом ей служили ритмичные хлопки; звук нарастал, ширился, пока не превратился в симфонию, исполняемую оркестром ладоней. Одни хлопали мягко, другие звонко и отчетливо, то громче, то тише следуя тому, какие удары отпускали по доскам женские ноги.

Танцовщица была кожа да кости; когда-то она, может, и могла похвастаться пышными формами, но за месяцы полуголодного существования они растаяли без следа… А вот чувство ритма, жившее где-то глубоко внутри, осталось при ней; болезненная худоба только подчеркивала гибкость движений ее рук и пальцев. Пряди спутавшихся от соленых брызг волос липли к ее лицу темными змейками, но она не делала ни малейших попыток их убрать.

Пусть ни тяжелой многоярусной юбки для фламенко, которая бы вихрем кружилась вокруг лодыжек, ни гитарного аккомпанемента у танцовщицы не было, но в ее воображении имелось и то и другое, а зрители проживали эту фантазию вместе с ней. Ее прекрасная, отделанная изящной бахромой шелковая шаль сгорела со всеми остальными вещами, когда во время авианалета в дом угодил снаряд. Сейчас она оборачивала вокруг себя изодранный в клочья головной платок, чья обтрепанная кромка лишь отдаленно напоминала богато украшенный кистями край шали. Быстро подтянувшиеся к сцене мужчины, женщины и дети стали свидетелями демонстрации чувственности и страсти, диссонирующей с бездушностью окружающей их обстановки. Танец заставил их забыться, перекрыл шум волн. А она все танцевала и танцевала в прохладе ночи, почти не покрываясь испариной. Когда казалось, что ей нечего больше предложить зрителям, она начинала заново, с мягкого постукивания каблуком. В каждом из зрителей всколыхнулись воспоминания о фериас и о счастливых временах, о том, что служило когда-то залогом нормальности их жизней. Воображение унесло каждого далеко-далеко – за горы, в родные деревни или города, к друзьям и семье.

Антонио подумал о сестре. Где сейчас Мерседес? Новостей ждать было неоткуда. Он продолжал отправлять хитро закодированные послания тете Розите на случай, если ей представится возможность передать их его матери. Не исключено, что Мерседес могла быть где-то на этих пляжах. Интересно, нашла ли она Хавьера и не бросила ли танцевать? На мгновение Мерседес показалась ему более реальной, чем танцующая перед ним женщина. Глубокая морщинка между насупленных бровей женщины напомнила ему о том, какой сосредоточенный вид имела сестра, когда танцевала. На этом сходство между ними заканчивалось, если только образ Мерседес, который хранился в его памяти, все еще совпадал с реальным. Может, ее черты уже утратили детскую округлость и она стала теперь похожа на птицу, как и это отощавшее существо перед ним. Хотел бы он знать…

К концу булерии, веселого танца, который казался здесь таким инородным, сквозь толпу протиснулся вперед чумазый, сопливый мальчонка.

– Мама! Мама! – хныкал он, пока байлаора не подхватила его на руки и не исчезла в одной из дальних палаток, снова вспомнив, кто она и где находится.

Прошло несколько недель, и французы объявили программу переустройства. Новая цель вызвала всплеск деятельности. Крепким мужчинам, таким как Антонио и Виктор, было поручено разобрать убогий палаточный городок и начать строительство деревянных хижин, один аккуратный ряд за другим. Физическая работа совершенно их поглотила, однако она же растревожила душу. Даже сжигание старых ковров, некоторые из которых беженцы протащили на себе через горы и под которыми теперь ютились, стало болезненным расставанием с прошлым. Новые бараккас, может, и лучше защитят от непогоды, но веяло от них каким-то тягостным ощущением постоянства.

– Выходит, это теперь наш дом, так? – бурчали многие.

Они воспринимали этот лагерь как свое временное пристанище, место, где задержатся, пока не найдется что-то более подходящее. А тут вдруг все стало выглядеть так, словно они могут остаться здесь навсегда.

– Мы не ссыльные, мы заключенные, – решительно провозгласил Виктор. – Надо выбираться отсюда.

– Уверен, они скоро разберутся, что с нами делать, – заверил его Антонио, хотя сам был полностью с ним согласен.

– Но нельзя же и дальше делать вид, будто мы нашли здесь какую-то тихую, уютную гавань! – не унимался Виктор, в котором упрямо бурлила присущая юности воинственная горячность. – Разве нам не стоит попытаться вернуться в Испанию? Господи, мы же здесь просто просиживаем штаны за картами да слушаем стихи Мачадо![78]