Возвращение Амура

– Ладно, Миша, – сказал Корсакову, – ты собирайся тщательнее. Весна весной, но на Севере все может быть. Видишь, как у нас метель закрутила, а что там может быть – один Бог ведает. Я тоже двинусь в те края, как только лед на Лене сойдет.

4

К поездке в Камчатку самого генерал-губернатора также готовились весьма тщательно.

Первым делом Муравьев назначил начальника экспедиции. Сам командовать не хотел: его голова должна быть свободна от всяких походных мелочей. Надо сказать, думал долго, выбирая из трех чиновников – Стадлера, Струве и недавно приехавшего Молчанова – между прочим, самого подходящего (адъютантов и иных военных не рассматривал: они могли быть хорошими исполнителями и не больше, а на этом посту требовался человек инициативный, предусмотрительный и в меру осторожный). Дмитрий Васильевич Молчанов был всем хорош, но совершенно не имел опыта в отношениях с местным населением, а это неизбежно в столь длительном путешествии. У Стадлера и опыта хватало, и возраст был самый подходящий – тридцать два, – но после случая с Крюковым генерал испытывал к нему стойкую неприязнь и уже подумывал о перемещении Андрея Осиповича с управляющего отделением на другой пост подальше от Иркутска. Оставался Струве, так не ко времени проявивший инакомыслие. Николай Николаевич морщился, вздыхал так, что это заметила Катрин и, естественно, поинтересовалась причиной. Он не стал ничего утаивать.

– Мне кажется, ты совершенно напрасно обидел молодого человека, – сказала Екатерина Николаевна. Она говорила медленно, тщательно подбирая слова, чтобы ненароком не обидеть мужа. – Человека с открытым иным мнением опасаться не надо, наоборот, он очень полезен. Сплошное единомыслие легко заводит в тупик. В любом деле нужен Фома неверующий. Другое дело, когда не верит и скрывает свое неверие – вот это опасно. И потом, ты же спокойно воспринимаешь Зарина, когда он не согласен с тобой.

– Да, говорят, что Владимир Николаевич со своим спокойствием служит балансиром моей вспыльчивости…

– Вот видишь? Понятно: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Но и Зарин – не Юпитер, и Струве – не бык.

Муравьев выслушал ее очень внимательно, как, впрочем, всегда, и решил вопрос в пользу Струве. Бернгард Васильевич буквально остолбенел, когда генерал озвучил ему свое решение.

– Что с вами? – осведомился шеф. – Вы нездоровы?

– Н-нет, здоров, – выдохнул Струве. – Просто после нашего разговора я не ожидал…

– Мне не нравится ваша позиция по англичанам, я думаю, что вы сами скоро убедитесь в моей правоте. Но по размышлении я решил: это не значит, что мы не можем работать вместе. Или у вас другое мнение?

– Да нет, что вы, Николай Николаевич! Я счастлив работать с вами, служить вам…

– Вот мне – не надо. Мы все, простите за высокопарность, служим царю и Отечеству. Так что принимайтесь за дела.

Поначалу рассчитали буквально по дням весь маршрут, благо он был достаточно изъезжен. Затем определились с участниками, не считая проводников от Якутска до Охотска – их число должно выясниться на месте. Это было важно, потому что влияло на количество груза, львиную долю которого составляло продовольствие для участников, и, соответственно, вьючных и верховых лошадей. Муравьев требовал, чтобы обошлись минимумом: он не желал тратить ни одной лишней копейки казенных денег. В состав экспедиции были включены, помимо самого генерал-губернатора и Струве, Екатерина Николаевна и в качестве ее помощницы Христиани; далее, естественно, Вагранов и вторым адъютантом поручик князь Енгалычев; седьмым был доктор Штубендорф, которого зачислили в Главное управление чиновником для особых поручений. Еще девять человек – обслуга и охрана. В охрану отбирали лучших стрелков из городовых казаков – на Охотском тракте даже зимой пошаливали разбойники, а уж о лете, когда купеческие караваны шли с товарами из Якутска на юг, через Алданское нагорье и Становой хребет к верховьям Уды, Селемджи и Амгуни, а потом возвращались с ценными мехами и звериными шкурами, – об этом благодатном для лихоимства времени и говорить нечего.

Николаю Николаевичу очень хотелось взять в экспедицию еще одного своего любимца – «племянника» Васю Муравьева, после приступа грудной жабы отправленного лечиться на воды, но в последних числах марта пришло припоздавшее скорбное письмо от его отца, Михаила Николаевича: Вася скончался! Удар грома среди ясного неба и то бы не поразил сильнее, чем это оглушительное известие. Веселого, дружелюбного молодого человека буквально обожали все, имевшие радость быть его друзьями, и даже хоть раз общавшиеся с ним люди. Потому и горе было всеобщим, на панихиде в день Васиных именин 8 апреля Спасская церковь была набита битком, плакали не только женщины, но и мужчины, даже офицеры и солдаты, и «Вечная память» прозвучала так мощно, что у дотоле крепившегося Николая Николаевича слезы потекли ручьем.