Возвращение к жизни

Вторым новым офицером, пришедшим в роту, был старший лейтенант Варюхин Василий Митрофанович, назначенный заместителем командира по политчасти. Для нас, двадцатилетних, — пожилой, годков под сорок. Невысокий, сухопарый, подвижный. На смуглом, тщательно выбритом лице — две резкие складки, окаймляющие рот. Густые темные брови над карими, очень живыми глазами. Голос у замполита прокуренный, с хрипотцой.

Осмотрел он наше хозяйство — землянку, дзоты. Запросто и непринужденно, будто со всеми был давно и коротко знаком, поговорил о пулеметчиками о том о сем. Уходя, позвал меня с собой, в землянке ротного усадил за столик, застланный газетами. Старшего лейтенанта Ходака не было.

— Итак, мил друг, выкладывай.

Я не понял.

— О людях рассказывай. Кто есть кто. Я же пока знаком с ротой шапочно. А ты — старожил.

Начинаю, естественно, со своего взвода, аттестую каждого солдата и сержанта: возраст, семейное положение, как воевал…

— А характер? Привычки, наклонности?

— Что ж, можно и о характерах. Своих-то насквозь знаю.

— Теперь давай о первом и третьем взводах, — сипло произносит замполит.

Тут-то и начались мои затруднения. Кое о ком рассказал подробно, о других же почти ничего, даже фамилии некоторых новичков не мог припомнить.

— Негоже, мил друг, нелады, — мягко укоряет Варюхин. — Когда влились в роту новички?

— Кто месяц, кто два-три назад.

— И этого, полагаешь, мало, чтобы изучить людей? Негоже, касатик… Александр Македонский, да будет тебе ведомо, мил человек, знал в лицо и по имени каждого своего воина. А их у него было за тридцать тысяч! Так-то вот. Надо знать нашего солдата по имени и судьбе. Ты же политработник.

Таким был первый урок Варюхина. А второй он преподнес нам о лейтенантом Козловым немного позже.

Хотя к тому времени должности замполитруков официально упразднили, они еще продолжали выполнять свои обязанности как бы по инерции.

— Что-то я не вижу тебя, мил друг, в других взводах, — заметил мне однажды замполит.

Стал объяснять ему, что мои возможности ограничены: ведь я второй номер расчета, наравне с другими дежурю у пулемета.

— А как на это смотрит командир взвода? — повел густыми бровями Варюхин.

— Так было и до меня, — уклончиво ответил Козлов. — Вообще-то, конечно, можно освободить от дежурства…

— Не можно, а нужно, — подвел черту Василий Митрофанович.

Выполняя задания замполита, я стал ежедневно наведываться в другие взводы, читал газеты, проводил беседы, изучал бойцов.

А уроки Варюхина продолжались.

— От бумажки не отрываешься, — сказал он мне как-то. — Скучно. Ты же не пономарь.

— Что поделать, не оратор я.

— И не надо быть Цицероном. Идешь к людям — подумай, о чем будешь говорить. Да не по-книжному, а попроще. Самое главное — глаголь правду! И люди на твоих беседах не будут зевать.

Так отучил меня Варюхин от конспектов. И слушатели мои вскоре оценили это.

Мы довольно быстро сблизились с Василием Митрофановичем. Он привлекал к себе и умом, и задушевностью, и высокой культурой, располагал к откровенности. С ним было интересно беседовать. Как-то зашла речь о патриотизме. Я сказал, что не доверяю людям, которые готовы клятвенно бить себя в грудь на каждом перекрестке, выставлять напоказ самое святое.

— Ты прав, — согласился Варюхин. — Еще Лев Толстой сказал: «Патриотизм чувство стыдливое». В людях нужно видеть суть, а не вывеску. Жизнь — не театральные подмостки. Ее надо жить, а не играть на публику. Учись распознавать нутро человека. Главная изюминка в нем — совесть. Если она есть, человек стоящий.

Василий Митрофанович примолк, что-то вспоминая.

Потом спросил:

— Ты рассказывал, как трудно было первый раз подниматься в атаку. А все-таки поднялся, пошел. Почему? Разве не сверлило в голове: вот сейчас — все, конец?

— Сверлило. Но ведь вся рота пошла, как я мог остаться?

— То-то и оно! Опять же — собственная совесть. Она — самый высший приказ. Вот мы с тобой каждодневно твердим бойцам: присяга, долг, любовь к Родине… Все правильно. Нужно твердить. А еще надо в душу каждому заглянуть: а есть ли отклик? Малый или большой? Это зависит от того, какая у человека совесть. Если крепкая, он выполнит свой долг, через смерть перешагнет.

Варюхин был профессиональным музыкантом — до войны играл в одном из московских симфонических оркестров. Однажды зашел разговор о музыке. Я сказал, что люблю Штрауса. В предвоенные поды кинофильм «Большой вальс» сделал его кумиром нашей молодежи.

— Хороший композитор, — заметил Варюхин. — Доступный всем поголовно.

— Его музыку узнаешь сразу.

— А почему? — ухватился Василий Митрофанович и, не дождавшись ответа, заключил: — Штраус работал как бы в одном ключе, в узком мелодическом строе. А наших, отечественных, любишь? «Могучую кучку», например? Глинка, Мусоргский, Бородин, Чайковский?

Честно говоря, я не знал, как ответить, потому что в серьезной музыке считал себя профаном. Ни оперы, ни тем более симфонии моему пониманию не были доступны.

— Бедняга, — посочувствовал Василий Митрофанович. — Наша, классическая русская музыка — вершина мирового искусства!

Он сел на любимого своего конька. Теперь его не остановишь…