Возвращение к жизни

По льду, сковавшему Дон, словно по раздольной улице, гуляет низовой ветер, заметает косо падающую снежную крупу. Одна рота на «пятачке» — на правом берегу, в снегу, в мелких окопчиках. Другие — на левом, в обжитых ячейках и дзотах, в теплых землянках. Эти роты ведут интенсивный огонь по переднему краю немцев на высотах правобережья, не дают им возможности в дневное время атаковать наш плацдарм у моста.

Только ночью гитлеровцы делают вылазки, но их встречает лобовым огнем уже новая рота, успевшая с вечера сменить ту, которая сутки «отлежала» на плацдарме и теперь отогревалась на своем берегу, в землянках.

Утром 14 января до нас донесся отдаленный гром. Ниже по Дону, на Щученском плацдарме, началось… 18‑й отдельный стрелковый корпус генерал-майора П. М. Зыкова, в составе которого действовала и наша дивизия, прорвал вражескую оборону и устремился к Острогожску.

К полудню пятнадцатого января в Лисках уже отчетливо слышалась артиллерийская стрельба в тылу гитлеровцев, державших оборону напротив нас. Это вели наступательный бой полки дивизии, прорвавшиеся со Щученского плацдарма.

В Залужном фашисты засуетились. С нашего берега хорошо видно, как они мечутся по улицам, как по увалу потянулись обозы, за ними — группы пехоты.

— Драпают фрицы! — слышатся оживленные возгласы в наших окопах.

— Сейчас бы садануть по ним из пушек, — мечтательно говорит старшина Ильин. — Пулеметом не достанешь…

Но пушек при нашем батальоне нет. И минометная рота дней пять назад ушла в Щучье.

В дзот вбегает Толя Козлов:

— Все, товарищи! Кончилась оборона. Собирай шмутки. Выноси пулемет.

Цепочка стрелков, прижимаясь к железнодорожной насыпи, бежит к мосту. Мы с Лошадкиным — за ними: тянем за собой «максим». Только выскочили на зернистый лед, сбоку лязгнула автоматная россыпь, высекла белые искры из ледяного панциря. Шарахаемся под мост, к массивному бетонному быку.

— Заслон оставили, черти! — досадует Лошадкин.

С «пятачка» поднялась четвертая рота, броском проскочила к насыпи. Батальон наш ворвался в немецкие траншеи и по ним, сбивая заслоны автоматчиков, двинулся вдоль правого берега реки. Схватки с не успевшими ретироваться фашистами были короткими, из блиндажей их вышибали гранатами.

По траншее тащить пулемет невозможно. Тянем его поверху. Завидев черные на белом снегу фигуры отступающих фашистов, разворачиваем «максим» и бьем по ним.

Линия окопов круто заворачивала влево, ход сообщения вел в лощину и утыкался в блиндаж. Из короткой железной трубы над перекрытием тянулся дымок.

— Неужто есть обитатели? — обращаюсь к Лошадкину.

— Сейчас проверим.

Он с «лимонкой» в руке соскакивает в ход сообщения, резким ударом ноги раскрывает дверь.

— Выходи!

Тишина. Осторожно заходим в блиндаж. Дурманит теплый запах перепрелой соломы, застоявшегося человеческого пота. В полумраке различаем предметы подземного жилья: нары, устланные полосатыми матрацами, столик у дощатой стены, на нем кружки, котелок, термос, посередине блиндажа — литая чугунная печурка, за полуоткрытой дверкой тлеют багровые угли. «Тик-так, тик-так», — слышится в глухой тишине подземелья мерный перестук.

— Часы… — дивится Лошадкин.

Круглые карманные часы с массивной цепочкой подвешены над столом на гвозде. Дима берет трофей и разочарованно говорит:

— Штамповка…

Мы возвращаемся вдоль хода сообщения к траншее, поднимаемся по бугру к обрыву над берегом. На минуту останавливаемся. Внизу дугой изогнулось белое русло Дона. За ним прерывистая линия опустевших окопов нашего боевого охранения: там мы укрывались летом от вражеского огня.

Переговариваемся:

— Все видно, как на ладони.

— Да. Отсюда они не давали нам головы поднять!

— А вон, за поймой — Покровка. Трубы в избах задымили…

Вскоре батальон соединился с полком. Продвигались с боями к хутору Гнилому и дальше — к Старому Осколу и Тиму.

Зима в тот год на Верхнем Дону стояла морозная, с обильными снегопадами, затяжными вьюгами. Нашим подразделениям приходилось пробиваться вперед через глубокие снежные заносы, вышибать немецкие арьергарды из населенных пунктов. Обозы и артиллерия на машинной тяге застревали в сугробах, отставали от пехоты.

На расчистку забитых повозками и автомашинами дорог вышло все взрослое население освобожденных от оккупантов сел и деревень. Сгребая и выбрасывая снег на обочины, люди вместе с нашими солдатами падали в сугробы, когда налетали вражеские самолеты.

— Взяли… Еще взяли! — слышалось то и дело. Подперев плечами борта буксующих грузовиков, бойцы вызволяли их из снежного плена.

Нелегко было, но мы наступали, владели инициативой, навязывали врагу свою волю. К тому же выбитым из теплых блиндажей фашистам доставалось не только от нашего огня, но и от ядреного русского мороза. Некоторые из них пытались утеплиться — грабили крестьянские дома, забирая теплые вещи. Они напяливали на себя кацавейки, укутывались женскими шалями, надевали поверх сатин массивные лапти-самоступы из рогожных жгутов: комично-аляповатые изделия германского производства.