Возвращение к жизни

Иногда не удавалось полностью записать текст — сноровки не хватало. В таких случаях приходилось ездить за ним в соседние дивизии. И, естественно, следовала нахлобучка от редактора. Попадало на первых порах мне и за то, что материал подчас получался невыразительным, квелым. Да и за различные казусы. Один такой запомнился особенно…

Написал я зарисовку о старшем сержанте Белозерцеве — легендарно отважном разведчике. Материал вышел большой. Если дать его «подвалом», — займет на крохотной странице «дивизионки» половину площади. Естественно, редактор майор Шарневский его сократил на треть.

Мне этот акт показался безбожным. Переживал я страшно и жаловался секретарю: «По живому режет!» Костя, газетчик с большим опытом, посмеивался:

— Тоже мне, классик… Подумаешь, урезали! И вовсе не пострадал твой опус. Заруби на носу: краткость — сестра таланта.

Веский аргумент, но меня он отнюдь не успокоил. Ведь что получается? Я не без приключений добирался до Белозерцева, угодил на открытом поле под минометный огонь. Семь потов пролил, пока встретился с разведчиком. И вот — на тебе! Несколькими росчерками пера материал так обкорнали… С этим настроением я приступил к дежурству по номеру.

Полоса версталась поздно. Редактора вызвали на совещание в политотдел, секретарь, дежуривший предыдущую ночь, завалился спать. Короче, «хозяином» текущего номера остался я — наивный, зеленый еще, не познавший строгих законов газетного дела.

И решился: взял да восстановил сокращения, а метранпаж старшина Тарасов и наборщик ефрейтор Щербаков почему-то не возражали и только ехидно ухмылялись.

Утром редактор, конечно, обнаружил мое самовольство и так взбеленился, что чуть не вытурил меня из редакции. Спасибо доброму, мягкосердечному Цыбулько: он уговорил Шарневского ограничиться выговором.

— Пацан же еще! Что с него взять? — затягиваясь папиросой, морщил свой округлый нос Георгий Осипович. На высоком лбу капитана сдвинулись гармошкой глубокие складки. — Оботрется. И выговор пойдет ему впрок.

Так нависшая над моей головой грозовая туча разрядилась.

За глаза мы называли Шарневского Шариком, что никак не вязалось с его высоким ростом, с крупными, рублеными чертами лица. Весь он — узкий, с сутулой спиной — напоминал скорее жердь, а не шарик.

Пожалуй, эта безобидная кличка ассоциировалась лишь с фамилией редактора, да с тем, что, несмотря на свою степенность и медлительно-сановную походку, он был человеком до удивления пробойным: и шрифты для обновления касс добывал, и новую печатную машину «американку» где-то быстро выискал, когда старая сломалась. Не знали мы особой нужды с пропитанием, с расквартированием в населенных пунктах. Шарик все это умел уладить, утрясти.

Был у него, правда, свой «вывих» — великая страсть к сибирским пельменям. И любил он собственноручно их стряпать. Кажется невероятным, но факт: во фронтовых условиях он умудрялся иногда «организовать» в тылах дивизии добрый кусок мяса. Потирает Шарик блаженно костистые руки и вежливенько так обращается к очередной хозяйке дома, где на этот раз пристроилась наша редакция:

— Дорогуша, поскребите по сусеку, не найдется ли мучки? Замесите тесто, и я всю вашу ребятню угощу настоящими сибирскими пельменями.

Если в «сусеке» что-нибудь находилось, а случалось это не так уж часто, начиналось волшебное действо нашего редактора. Он закатывал рукава, затыкал под ремень какую-нибудь тряпку и крутил мясорубку. Потом и нас усаживал за работу. Всей артелью начинали мы лепить пельмени. Павел Ричардович, словно заправский шеф-повар, бойко наставлял всех, как нужно скатывать в шарики мясо, как упаковывать их в кружочки раскатанного теста. И неизменно приговаривал:

— Как состряпаешь — так и покушаешь! Пельмень — он требует к себе уважения. А не будет такового — застрянет в горле… Ромка! Ты опять за свои фокусы? Что заложил внутрь? Снова махорку или уголек? Я тебе…

Шестнадцатилетний Ромка, наш воспитанник-наборщик, — тоже истый сибиряк. Он еще дома усвоил эти штучки с угольками и махоркой «за ради смеху».

Но вот пельмени рядками уложены на фанерном листе.

— Теперь — на мороз! командует Шарик. — Пусть затвердеют, наберутся свежего духу.

Наконец, пельмени сварены. Мы снова рассаживаемся за столом. Редактор сам разливает по тарелкам порции.

— Мне без бульона, — просит Цыбулько.

— Сразу видно, не знаешь толку в пельменях. Сибиряки признают только с бульоном. Налить?

Да, и так бывало на войне. Не только грохот, огонь, кровь и потери. Здесь складывался свой, особый, быт. Люди и на передовой не расставались со своими привычками, пристрастиями. И все же главная забота была одна: гнать врага с родной земли. И каждый действовал согласно своим штатным обязанностям: солдаты переднего края — огнем и штыком, медики — выхаживали раненых, газетчики — вели бой печатным словом.

Ведущая тема нашей «дивизионки» определялась четко: необходимо рассказывать о героях, славить их беспримерное мужество, популяризировать опыт лучших, звать людей к новым подвигам. И мы, «отписавшись» в редакции, снова и снова шли в окопы добывать свежий материал.