Возвращение к жизни

Украдкой поглядываю на девушку. Мягкая овальность лица. Светлые, с янтарным оттенком волосы волнисто падают на плавный изгиб шеи. Девушка как девушка. Привлекательна своим девичьим цветением — и только. Но вот глаза, их спокойный, мерцающий свет… Что-то есть в ней. Неброское, но исполненное той тихой женской силы, которая способна зацепить очень глубоко.

«Озадачив» хозяина землянки и взяв с него обещание сотворить к утру статью, выходим наружу.

Встреча с Викой-повиликой надолго застряла в памяти. Ее странная, нелегкая любовь навевала грусть и что-то близкое к восхищению.

Через неделю снова наведался в артполк.

— А майор-то ранен, — сообщил Иван.

— Когда?

— Три дня назад. Пошел на огневую позицию проверить что-то. Там его и садануло осколком в грудь. С батареи позвонили и попали на Вику. Она подхватилась — и туда. На полдороге встретила санитаров с носилками. Шла рядом, убитая горем. Так-то, брат!

Вика не вернулась в свой Ленинград. Любовь ее, самоотверженная и чистая, оборвалась под Винницей зимой сорок четвертого, когда части дивизии выходили из кратковременного окружения. Немецкий снаряд рванул у самых саней, на которых сидела Вика…

Что же касается тех мужчин, которые пакостливо ухмыляются, когда заходит речь о «фронтовой любви», хотелось бы напомнить им слова Карла Маркса: «По тому, как мужчина относится к женщине, можно судить, насколько он оторвался от животного и стал человеком».

Эти слова принадлежат великому немцу, представителю великой нации, которая в двадцатом веке, увы, взрастила фашизм, с его скотскими повадками. Они шли по нашей земле, ландскнехты-завоеватели, опустошая ее огнем и мечом, не щадя ни детей, ни стариков, ни женщин, не считая преступлением насилие и надругательство над нашими женами и сестрами.

И вот мы пришли к ним, в Германию Гитлера. И страх обуял немецких женщин: явилось возмездие, расплата за злодеяния фашистской солдатни. И первое время они прятались в подвалах, темных углах. От огня войны и от «завоевателей». Ведь это так закономерно — придет он, победитель, в дом и потребует все, что захочет — жизнь и честь твою!

…В одном из первых для нас немецких городов, Гросс-Вартенберге, пустом и обезлюдевшем — большинство жителей бежали дальше на запад, — осталось несколько семей. Редакция «дивизионки» расположилась в уютном коттедже с окнами без стекол. Наборщики разгружали кассы со шрифтом, печатник колдовал у резального станка, заготавливая бумагу для очередного номера газеты.

Мы с Родыгиным (новый зам) и Гудковым, облюбовав две комнаты, приводили их в порядок. Слышу, с улицы зовет майор Савин — наш новый редактор. Выхожу. Перед ним стоит немка, держит за руку девчушку лет шестнадцати с расширенными, обреченными глазами.

— Не пойму, чего она хочет, — досадливо говорит Савин. — Ты немного шпрехаешь, переведи.

Женщина переводит умоляющий взгляд на меня.

Мои школьные познания немецкого языка давно порассеялись. Но редактор видел, что в последний месяц я перелистываю русско-немецкий словарик, добытый в политотделе.

Фрау что-то сбивчиво, взволнованно объясняет. С трудом начинаю ее понимать. «Много русских солдат… Дочка Ирма… Плохо… Лучше один герр офицер. Пусть возьмет Ирму к себе…»

Ошарашенный практичностью фрау, выбравшей меньшее из зол, объясняю Савину, что привело немку к нам. Он вспыхивает:

— Да гони ты их!

Немка, видимо, поняла смысл этой реплики. По ее раскрасневшемуся лицу потекли слезы. Она не уходит, настойчиво просит принять дочку.

Степан, наш печатник и пройдоха-ловелас, смеясь, предлагает майору:

— Пустите красотку под мое надежное крыло. Ведь добровольно!

— Занимайся своей работой, — строго одергивает его редактор. — Вот незадача… Что же делать? Не брать же эту пигалицу в наложницы!

Озадаченно ходит перед фрау, потом смягчается:

— Ладно. Придется на время приютить.

— Где?

— Ты помоложе, — щурится майор, — вот и определи.

Но, действительно, куда же? Одна комната — для наборного цеха. Во второй будем работать и спать мы, сотрудники. В третьей, самой маленькой, установлен наш радиоприемник. Там сейчас Гудков. Веду «пигалицу» туда. Костя таращит глаза:

— Что за видение? Откуда такая Гретхен? Не невесту ли привел?

— Будет тут проживать, — я показываю Ирме на диванчик: здесь ей шляффен (спать).

— Да ты что, всерьез?! — задыхается Гудков.

— Приказ шефа. Налаживаем контакты с местным населением.

Костя смотрит на меня почти с ненавистью. Приходится объяснить ситуацию.

Ирма, живя у нас, четыре ночи спала на диванчике. Мы поочередно дежурили у приемника, зажигая керосиновую лампу. Сперва она кургузилась на своем, узком ложе, отвернувшись к стенке. Потом чуточку осмелела: садилась. Спуская тонкие ноги с диванчика, хлопала голубыми чистыми глазами.

Днем ее по нескольку раз навещала мать. Они лопотали о чем-то на диване и посматривали на нас не то удивленно, не то благодарно.