Возвращение к жизни

1 мая. Находимся в 30-40 км от переднего края, во втором эшелоне. Идет напряженная боевая учеба. Каменец-подольские мужики на глазах преображаются: топают в строю, учатся стрелять, ходить в атаку.

12 мая. Отдыхаем, набираемся сил, шлифуем пополнение — в основном это пожилые, от тридцати до сорока лет дядьки. Злоба к фашистам у них великая: у многих дочки и сыновья в Германии. Со слезами на глазах дядьки рассказывают о своих Марийках и Грицках, угнанных на каторгу в проклятую неметчину.

Из писем

10 мая.

Цветет черешня, хорошо кругом! Даже забываю, что я на войне. В такие светлые дни я чаще думаю о тебе.

Живу почти на даче, на маленьком хуторке. Кругом леса, рядом протекает речка. Помаленьку осваиваю польскую речь и даже разучил одну песенку — «Як от кохания помирают»…

Почему-то меня любят здешние ребятишки. Все хозяйские и соседские девчушки (Внимание! Им не более десяти лет!) объяснялись мне в любви. Одна особенно интересно любит — буквально мешает мне работать. Прибежит, дернет за гимнастерку и убежит. А потом уставится с улицы в окно и показывает язык. Когда я ухожу в подразделения на 2-3 дня, дети спрашивают: «А куда ушел черный?» Прихожу — они встречают меня гурьбой.

В ближайшем городке я был два раза — там находятся наши артиллеристы, и у меня среди них много друзей. Когда я был там впервые, меня обыграла в карты восьмилетняя Марийка, а потом прилипла, как котенок. Не слезала с моих колен и все теребила мой чуб. Позавчера я опять пришел в тот городок. Марийка выскочила навстречу с гвардейским значком на груди и закричала: «Мий пан идет!»

Наверное, я буду хорошим папашей!

22 мая.

Послал бы тебе ветку сирени, но, говорят, на полевой почте сидят молоденькие девушки, и до тебя она вшистко едно не дойдет. Сфотографировал бы для тебя здешние замечательные сады, но прирученного фотографа у нас нет.

По-сибирски, по-медвежьи восхищаюсь здешней богатой природой, лазаю на деревья, на траве валяюсь, грызу сочные веточки. Наша родная Сибирь, несомненно красивая, но красота ее какая-то грубоватая, дикая. А здесь такая нежная и мягкая. Не сравниваю, что лучше. И та, и другая по-своему хороши, но, честное слово, я бы с удовольствием пожил здесь немного, имея рядом тебя и парочку (не больше) карапузов, похожих на нас обоих.

Перебраться бы тебе на Украину. А в ленинградских болотах ты и в самом деле можешь зачахнуть. Постоянно думаю о твоем здоровье. В каждом твоем письме должен быть честный отчет о состоянии твоих легких. Что показал последний рентгеновский снимок?

Целую тысячу и один раз!

Если не возражаешь, папаша будущих твоих детенышей.

Ромка

Ромка лежит на спине, подложив ладони под голову. Ворот гимнастерки расстегнут, две медали поблескивают на ярком июньском солнце. Метрах в трех от Ромки сидит Иван, грызет бледный стебелек травинки и рассеянно, полузакрыв глаза, скептически слушает Ромкин «концерт».

Между ними глубокая щель, выкопанная еще в мае, когда редакция обосновалась здесь, на хуторе Зеленом. Такие щели мы отрывали всегда, где бы наша походная типография ни остановилась. На всякий случай. Чтоб было где укрыться, если нагрянут немецкие стервятники.

Бугры земли с обеих сторон щели уже успели одеться в изумрудную зелень. От нее исходит еле уловимый аромат молодой травы.

Ромка лежит, смотрит в чистое, отливающее голубизной небо, и дискантом не поет, а выкрикивает:

Милый чо, да милый чо,

Милый чокаешь по чо…

Приподнимает голову, прищурив хитрющие светлые глаза, смотрит на Ивана. Встряхивает своим густым ежистым чубом цвета переспелой соломы, морщит задиристый нос.

— Не слышу аплодисментов!

Иван не реагирует.

— Это наша, сибирская, — поясняет Ромка. — Значит, не нравится. Ладно, выдаю вашу, украинскую.

Ой, кум до кумы залыцявся…

Смолкает.

— Подскажи, как дальше.

— Ты лучше по-немецки спой, — язвит Иван.

— По-немецки споем, когда до Берлина доберемся, — парирует Ромка. — И чего ты, Иване, такой сумной сегодня? Улыбнись на тридцать два зуба!

Иван снисходительно улыбается. В отличие от Ромки у него серьезное лицо чернявое, с темными рисованными бровями. Глаза как угольки. Нос прямой. Щеки румяные.

Ромка резко садится, неловко задевает рукой книжку, что лежит рядом, и она падает в щель.

— Янка Купала в ямку упала, — растягивая слова, декламирует Роман.

Спуститься в окоп за книгой ему лень. Он просит Ивана:

— Уважь старика, достань.

— Хиба ты старый?

— А как же! На целых полгода старше тебя. И вообще, дивлюсь я на тебе, Иване. Вареный ты какой-то! Ни рыба ни мясо. Хочешь, развеселю анекдотом?

И, не дожидаясь согласия, продолжает:

— Значит, собрались три солдата: наш, немецкий и английский. Обсуждают, что самое страшное. Немец говорит, когда русские «катюши» палят. Англичанин — когда немецкие «фау-2» дербалызнут. А твой тезка, Иван, вздыхает: «Самое страшное, когда батальонная кухня отстанет».

Иван лишь слегка ухмыляется. Но Ромка в ударе. У него сегодня отличное настроение.