Возвращение крестоносцев

В таком подходе, пожалуй, наиболее ярко проступал смысл наступившей эпохи: сплошного упрощения, отказа от сложных и требующих доказательств истин, слепой веры в то, что власть направляющая лучше знает, что делать. Уверенность в победе основывалась на странном, с точки зрения военных, взгляде, но имевшем право на существование. Азиатские враги ведь тоже были не регулярной армией, а сообществом банд, состоявших из кое-как вооруженных мирных жителей, в лучшем случае, боевиков, прошедших подготовку в террористических лагерях. Среди их вождей не было Клаузевицов и Наполеонов, в их штабах не сидели мудрые офицеры, впитавшие многовековой опыт военных действий. Это были шайки, часто ссорящиеся из-за наживы и сиюминутных интересов. За десятилетия войны на Ближнем Востоке они почти и не видели европейского солдата, только бомбы и ракеты, прилетавшие с неба.

И вот теперь они должны были столкнуться с разъярёнными юнцами, собранными по всей Европе, которым нечего было терять, у которых не осталось даже цепей, давно лишёнными культурного подспорья, осатаневшими от крови и гибели своих товарищей и не намеренными щадить никого, потому что им дали наконец хорошо оплачиваемую работу и пожизненную пенсию для семей каждого воина, погибшего за святое дело церкви.

Средства, которые планировал собрать Апостольский Престол, предназначались, в том числе, и для этого — авторитет Папы Петра II гарантировал выплаты. Крестоносное воинство должно было стать армией зверья, но в том жестоком мире, который наступил, воевать иначе было уже невозможно.

«Резче, суки, добавили темпа, азиаты не будут ждать, пока вы доковыляете до укрытия».

Благодаря ксендзу Ялушу Мирослав Янковский попал не в украинский, а польско-литовский легион. Подразделения крестоносной армии были названы легионами в честь древней римской традиции, пропагандистский приём рассчитывал использовать опыт этой самой долгой и самой успешной европейской империи. Герб каждого легиона состоял из римского орла, осенённого крестом, и исполнен в национальных цветах страны. Принцип набора в легионы был строго этнический, считалось, что земляческое братство укрепит боевой дух, а дух конкуренции, свойственный европейцам, усилит боеготовность частей. На случай возможных конфликтов между легионами была сформирована крестоносная жандармерия, состоящая только из профессионалов-наёмников.

В 22-ом польском легионе проходили обучение 350 будущих капралов, после мобилизационного развёртывания численность легиона возрастала до десяти тысяч человек. Поляки в нём были разные, из самой Польши, из Прибалтики, из Германии и Бельгии, немало сбежавших из охваченной гражданской войной России. Из Украины были только двое — львовянин Мирослав и пацан из Ужгородской области, маленький, худой и опасный как бритва дзюдоист Яцек. Официальным языком легиона был польский, но все разговаривали между собой на английском и, нередко, на русском.

Мирослава приняли хорошо, что немудрено, кулаки у него были крепкие, а характер нордический. С товарищами установились ровные дружеские отношения, вполне дистанционные, чтобы можно было поболтать о бабах и втихаря выпить ночью пива, но не более того, искренние разговоры о жизни не являлись стихией Янковского, откровенно говоря, с ровесниками ему было скучно, эти парни ничем не отличались от болванов, с которыми он приятельствовал во Львове.

Его тянуло к инструкторам-наёмникам, суровым, злым мужикам, быстро переходившим от слов к мордобою, давно насравшим на бога и на чёрта, не раз взвешивавших как пушинку человеческую жизнь и которым не надо было лишний раз объяснять, кто сколько стоит. За этими вояками стояла настоящая правда жизни, если и не правда, то, без сомнения, выгода. «Выгода на войне всегда одна, — объясняли им инструкторы. — Если остался цел, остальное прилагается».

Он хотел стать таким же, Мирослав Янковский, и это его стремление заметили и поддержали. Через месяц он командовал отделением, и также выкладываясь на тренировках и обливаясь семью потами, орал вслед за инструктором: «Резче, суки, для доходяг дополнительное занятие после отбоя». Инструктор, американский поляк Бартош, ехавший сзади колонны на квадроцикле, ухмылялся: если его взвод первым займёт гору, другие взводные в воскресенье выставляют кабак в Милане. Янковский снял с отставшего снаряжение и, привязав ремнём к себе, потащил вперёд. «Крепкий пшек, — подумал Бартош. — Привезу ему из Милана пузырь вискаря».

Так летели дни и недели, курсанты падали в ночной сон как в глубокий омут, некоторые, не выдержав напряжения, отсеивались, но таких было немного — человек двадцать пять. Раз в месяц для разрядки им привозили шлюх, из расчёта одну на пятерых. В эти воскресные вечера Янковского приглашали в инструкторскую палатку, он тихонько сидел в тёмном углу, пил палёный виски и ощущал принадлежность к огромному, цельному миру, который закружит его как песчинку, но и не даст помереть в нищете и безвестности. Тщеславием Мирослав Янковский не был обделен.